— Кабы только мы! Кучер-то твой, Епишка, вернулся-то! Не до смерти его налетчики дядьки Баловня убили!

— Кучер, Епишка? — Алена мучительно припоминала — и вспомнила-таки, как ее вытаскивали из возка и как вопила она о купеческом своем звании. — Неужто жив? Слава те господи! Одним грехом, выходит, менее…

— Да что ты всё про грехи заладила, нешто я тебе поп? Жив, жив, и типун у него на языке не вскочил, у окаянного! На всю Москву про тамбовскую красавицу растрезвонил, что тебе зазвонный колокол, трень-трень-трень!

Передразнить колокол ей всё же не удалось.

— И вот что из этого получилось, — продолжала купчиха. — Узнала вся Москва, что привез-таки Васенька себе суженую из Тамбова, и в дороге был поранен, и раненый с ней повенчался, а потом сделалось ему вовсе плохо… И что соборовали уж его, а она, тамбовская его женушка, у смертного его одра поклялась, что примет постриг, и собрала я ее быстро да тайно, и поехала она в Переяславский уезд, в Александровскую слободу, в Успенскую обитель…

— Ну да, так ведь мы и решили, — еще не понимая, к чему клонит купчиха, перебила Алена.

— Человек-то предполагает, а Бог-то располагает! — Любовь Иннокентьевна воздела толстый палец, украшенный перстнем-жуковиной, лиловато-розовый округлый камень в коем был едва ль с голубиное яйцо. — Так вот, вся Москва проведала, что повенчался с тобой Васенька тайно, а почему тайно — тут уж каждый сам причину измышлял, и сошлись на том, что женился он на тебе увозом, и что родители твои с челобитной к государыне Наталье Кирилловне приезжали, и нашлась даже баба, которая их у обедни в Архангельском соборе видала…

Алена зашипела от злости. Потом опомнилась — негоже инокине так-то шипеть. Обратила шип свой в прискорбный вздох и перекрестилась.

— И представь ты себе, матушка Алена Дмитриевна, что из всего этого получилось! Как растрезвонил Епишка, вернувшись, что порешили тебя лиходеи, как настрекотала та ворожейка, что пора по тебе панихидку служить, тут свахи и засуетились!

— Да с чего ж им суетиться-то? — всё еще не могла уразуметь Алена.

Любовь Иннокентьевна помолчала, как бы прислушиваясь. Прислушалась и Алена. Кто-то поднимался по лестнице, поднимался споро и легко.

Дверь, украшенная рыбьим зубом, отворилась — и стал на пороге человек, и поклонился в пояс, и выпрямился, и шагнул в горницу.

— Здорова будь, тетушка Любовь Иннокентьевна! Зачем звала?

— И тебя Христос сохрани, племянничек Василий Тимофеевич! — ответила, вставая и отдавая поклон, купчиха.

Алена тоже вскочила, не в силах осознать, что же это здесь творится.

Любовь Иннокентьевна повернулась к ней — и поняла ее смятение.

— Да Васька же это! — воскликнула она, тыча пальцем в статного гостя. — Васька! И соборовали, и чуть ли не отпели — а он вот он, Васька-то! Теперь разумеешь, сколько мы из-за тебя суеты потерпели?

Алена, приоткрыв рот, смотрела на Василия Калашникова с ужасом, как и положено таращиться на выходца с того света, он же смотрел на нее с улыбкой.

— Так вот ты какова, суженая… — несколько озадаченно произнес он. — Что ж ты, Алена, ростом-то не удалась? Я-то думал — царь-девка, а ты?

— Теперь разумеешь? — гнула свое Любовь Иннокентьевна. — Все вокруг галдят — мол, нет ее на белом свете, нужно твоему Васеньке вдругорядь жениться, невест предлагают — одна другой краше! Я уж чуть было его не сговорила — ан глядь! Прибывает промыслитель Петрушка Кардашов с известием от купецкой вдовы Алены Калашниковой! И уж так усердно к ней сватается, что спасу нет! И не верит, что мы ее в доме не прячем. И не растолкуешь ведь ему, что сами не ведаем, кто такова… На Москве-то про тебя уж говорено. Еле-еле его с рук сбыли — новый поклон от купецкой вдовы Алены Калашниковой, денег куча… И уже не понять, кто что ведает и кто чего не ведает, кто молчать будет, а кто — трезвонить! Вдруг да распустит Кардашов слушок, будто ты не только что жива осталась, но и дитя от Васьки родила? Повенчаешь с кем-либо Ваську — а назавтра ты объявишься? И многие подтвердят, что ты и есть Васькина женка! Дур-то на Москве — немерено!

Говоря это, купчиха искренне веселилась.

— Дорого тебе встало твое доброе дело. Прости еще раз, матушка Любовь Иннокентьевна, — Алена, смирив себя, поклонилась купчихе снова, затем повернулась к Василию. — Прости и ты, Василий Тимофеич, что из-за меня, глупой и бессчастной, тебе никак не жениться было.

— Бог простит, — посмеиваясь, отвечал Василий.

— Вот теперь снарядите вы меня в обитель — и освобожу я тебя, Василий Тимофеич, — гнула свое Алена. — Там у меня в сундуках много всякого добра — возьми и ты себе, что приглянется.

Василий Калашников хмыкнул и пригладил бородку. В глазах его, блестящих и ярких под выложенными на лбу прядками густых волос, проснулось вдруг любопытство.

— Так вот кто меня вымолил, с того свету за шиворот вытянул? Век бы не подумал!

— Васька, побойся бога! — прикрикнула на племянника Любовь Иннокентьевна. — Может, я вымолила, может, она, может, игуменья Доменика, может, игуменья Александра, а может, еще кто! Все молились за тебя, дурака! Всех чернорясок я перед образами на колени поставила!

— Нет, тетушка, я теперь вижу — она это, — возразил Василий, и не понять было, шутит он так или что на уме имеет. — Говорят, суженого конем не объедешь. Видно, суженую — тоже.

Алене было не до шуток.

— Не смущай мне душу, Василий Тимофеич, — строго сказала она. — Я постриг принять готовлюсь, мне смехотворение не дозволено.

— Да что ты заладила — постриг, постриг?! — Иннокентьевна уперлась красными руками в бока, подала вперед чрево, грозна стала — не подступись! — Да ведь мои же бабы разблаговестят, что ты с сундуками приехала! Постриг! Да я вот кликну молодцов, запрем ворота — и не выедешь ты у меня отселе! Старица выискалась! Тебе, дуре, деточек рожать да холить, а не в келье сохнуть!

— Про то мне лучше знать! — возразила Алена, крепко пожалев о былой своей силе. — Хочу в обитель — и уйду в обитель!

— А не уйдешь!

— А и уйду!

Алена тоже кулачки в бока уперла, супротив купчихи встала, маленькая, да яростная.

— Ну, бабы! — изумился Василий. — Тетка, окстись! Алена! Неужто я тебе не люб?

— Найдется на Москве, кому тебя любить! — отрубила Алена.

— Неужто я тебе хуже чертовой рожи, змеиной кожи?

— Хуже!

— Ого!

Алена опомнилась.

Неприлично было ей, уже в душе воздвигнувшей себе келейку да наложившей обеты, затевать склоку в купеческом доме.

Опустила Алена руки и вдругорядь поклонилась.

— Прости меня, дуру, Василий Тимофеич. Сгоряча бухнула. Впредь не буду. Отпусти — век за тебя молиться стану.

Купец призадумался.