Или все это мне примерещилось?

– Увещевания, как понимаю, бессмысленны? – произнес я, понимая одновременно, что вряд ли на них и сподоблюсь.

– Ты можешь видеться с дочерью, когда тебе заблагорассудится, – поспешила она с заученными словами. – Я не претендую ни на твои деньги, ни твое имущество, вообще ни на что. Претендую на одно: чтобы ты дал мне развод.

– Не напрягайся, я нормальный парень, что случилось, то произошло…

– Тогда я рада, что не ошиблась в тебе как в настоящем мужчине…

Тут она всхлипнула невольно, поспешно ушла в прихожую, откуда вернулась уже в плаще, в сапогах и с сумкой. Сказала, шмыгнув носом, не придумав ничего лучшего:

– Извини…

Я молча и брезгливо отмахнулся.

А когда она ушла, выпил стакан водки и завалился спать.

Отвернулся от меня Бог. Видимо, по заслугам. И послал мне испытания тяжкие, а испытания – значит доверие его, придется оправдывать…

Утром я прибыл на работу. Бесстрастный, собранный, в отглаженном костюме и в свежей рубашке. Зачем – сам не знал…

Сел в кабинете, начал подписывать бумаги, принимать народ, раздумывая, что у меня в холодильнике к ужину и стоит ли навестить после работы магазин, ведь теперь я одинокий волк…

И слезно, несмотря на кураж мой волевой, подступало то и дело к горлу отчаяние и обида, хотя не на Ольгу решил я обиды вешать, а исключительно на себя, ибо сам виноват, что не удержал рядом эту ослепительную, пусть капризную и взбалмошную, женщину, отраду жизни моей… Теперь, наверное, прошедшей. Ибо – какая жизнь без любви? А тем паче зрелой, являющей твой смысл и – безвозвратно утраченной?

Я был подобен разрушенному, изувеченному разрывом снаряда танку, где маялся оглушенный, залитый кровью экипаж моего естества, стремящийся спасти и себя, и боевую машину, еще остававшуюся на ходу, но должную либо идти в слепую атаку, либо на отступные позиции.

И я холодно и отстраненно уяснил: не стоит копаться в нанесенной мне ране. Я обязан подавить в себе любое подступающее воспоминание о ней. Хотя бы до поры.

Ибо теперь предстояло сыграть в игру, требующую воли, собранности, точного расчета и хладнокровия. И любые сторонние эмоции могли сослужить мне дурную службу.

Все. Отныне и до поры я всего лишь бездушный механизм, машина.

На страсти, бушующие в конторе, отныне мне было откровенно и насмешливо наплевать, и я рассматривал толчею, царившую в ее стенах, подобно возне насекомых в стеклянном лабораторном ящике. Теперь мной руководила инерция должности, служебные рефлексы, холодное любопытство к происходящему и зыбкая надежда на внезапные перемены к лучшему, хотя разумом осознавал их невозможность и тщету.

Увольнения среди начальников подчиненных мне отделов следовали день ото дня. Под нож попал и Баранов, зашедший на прощание пожать мне руку. Сказал кратко:

– С тобой у них тоже не заржавеет… Но будем по жизни держаться вместе. Она ведь не кончилась…

– Эта – кончилась, – сказал я. – Наступает другая. И кто знает, может, оно к лучшему…

– Пленочку желаешь послушать? – криво усмехнулся он. – По случаю досталась… Ребята из ФСБ подкатили, я скопировал ненароком… Разговор Есина с товарищем из Администрации.

Я прижал пористый шарик динамика к уху.

«– Но вы же сказали, что урегулируете вопрос, – ударил в сознание взволнованный голос Есина. – В том смысле, что я остаюсь в прежнем качестве, и…

– Мы не можем прямо влиять на решения друзей президента, – отчеканил суровый голос его неведомого собеседника.

Здесь, конечно же, подразумевался Кастрыкин.

– Но если ничего не состоялось – верните…

– Что вам вернуть?

– Две единицы…

Я понял: два миллиона долларов. Очередных. Прежние сработали, эти – нет.

– Послушайте, – устало откликнулся высокопоставленный голос. – Милейший… Вы когда лотерейный билет покупаете, и тот не выигрывает, просите возместить его стоимость?

– Ничего себе – постановка вопроса… – промямлил Есин.

– Да вы не переживайте, в случае чего о вашем трудоустройстве мы позаботимся…

«В случае чего» случилось спустя несколько часов после нашего расставания с Барановым.

Задача питерских с изжитием Есина из конторы решилась в этот же день. Просто и незамысловато. Как я узнал, через связи Тарасова Акимов вышел на нашего куратора из ФСБ, грубо придавил его авторитетом Кастрыкина и нашего завхоза из ПВО, и куратор послушно подготовил необходимую справку убийственного содержания. После чего Евграфьев вызвал Есина к себе в кабинет, вежливо ему справочку предъявил, озвучил мнение высшего руководства, трусливо избегающего очных конфронтаций, о невозможности дальнейшей работы с сотрудниками, морально разложенными коррупцией и стремлением к наживе, а далее вручил Есину чистый лист для написания рапорта об увольнении…

Естественно, пообещав в случае отказа служебное расследование и вероятный уголовный вердикт.

И Есин сдался.

Пустой алкоголик, напыщенный идиот, и края ногтя Есина не стоивший, без опыта, корней и истории, играючи свалил с копыт динозавра. Дубиной вверенной ему власти.

Однако ко всему происходящему не то что в конторе, но и в стране я уже относился с тупым равнодушием – будь что будет!

Опера занимались своими делишками, с фантазией отписывались за свои служебные рвения, понимая, что в существующей неразберихе никому не до них, ибо в управлении царили безысходность, лень, развал и раздрай, неверие ни во что, атмосфера финала.

Последние профессионалы, разочарованные, угрюмые, не видящие никакого смысла в своем пребывании в тени вельможных игрищ и наносных инициатив, уходили кто куда. Лишь бы подальше от никчемности существования нашего ведомства, ставшего загоном для питерских перемещенцев, должных осваивать, оттолкнувшись от него, как от стартовой площадки, иные властные дали.

Поток же гостей с Северо-Запада, навещавших наше учреждение с целью внедрения на ту или иную должность, либо с намерением дружеских визитов к землякам, не иссякал круглосуточно, тем более нынешний технический лидер конторы Евграфьев уже жил в своем кабинете, то бишь в смежной с ним комнате отдыха, где имелись все удобства, откровенно пренебрегая выделенным ему гостиничным номером.

Туда наведывались шумные компании его старинных дружков, там пелись под гитару романсы и бардовские песни – это в наших-то стенах карательного ведомства! – там же одновременно решалась судьба этого ведомства, неотвратимо погибающего.

Кому было выгодно развалить контору? Ворам в законе? Жуликам от власти, повязанным с криминалом? Или все происходило благодаря дурости пришельцев, ослепленных своими карьерными возможностями, но ничего не понимающих в специфике службы и в ее задачах?