Рафаэль сказал это совершенно серьезно, и Джессика посмотрела на него с новым интересом. Его лицо, однако, было жестким, непроницаемым, а глаза казались совсем темными — столько в них было безжалостного упорства и твердости. Смутившись, Джессика опустила взгляд.

— Но ты же, наверное, захочешь иметь сыновей…

— И дочерей, — подтвердил он.

Джессика попыталась поднять руку, но тут же уронила ее в бессильном жесте.

— Но у тебя наверняка есть знакомый священник, который сможет выхлопотать в Ватикане специальное разрешение. Какой-нибудь епископ, у которого прохудилась крыша в соборе или обветшал алтарь… Я знаю, многие так поступают.

— Только не Кастеляры.

Джессика почувствовала себя виноватой, словно она предложила ему что-то украсть. Выпрямившись и выпятив подбородок, она сказала:

— Но ведь ты можешь и передумать!

— Я в этом сомневаюсь… — Взгляд Рафаэля медленно путешествовал по ее лицу, словно он пытался навсегда запомнить ее черты. Скользнув по мягким очертанием ее груди под шелковой блузкой, его взгляд опять унесся к горизонту, а лицо стало неподвижным и замкнутым.

— Разве только, — с трудом сказал он, — ты сама передумаешь? Может быть, у тебя есть кто-то, за кого ты хотела бы выйти замуж?

— Нет. — Ее улыбка была совсем слабой и погасла так же быстро, как появилась.

— Вот и хорошо. Значит, мы с тобой равны. Никаких разводов, никаких отсрочек…

Джессика повернулась к нему.

— Неужели президент могущественной транснациональной корпорации может быть таким… несовременным?

— Я не только президент корпорации, но и мужчина, — произнес Рафаэль таким глухим голосом, словно он рождался у него в груди. — Я не чувствую никакой необходимости пересматривать свои взгляды в угоду времени или моде, если это означает плыть по течению вместо того, чтобы бороться за то, что считаешь правильным. И «современная», как ты выражаешься, женщина мне тоже не нужна. Мне нужна умная, ласковая жена, которая умеет любить, которая способна испытывать страсть и, твердо зная, чего она хочет, добивается этого во что бы то ни стала. Только такая женщина получит мое сердце и душу — и мое тело со всей его силой в придачу. Я буду любить и беречь такую женщину, пуще глаза, я сделаю ее светом в моем темном мире, орхидеей, которая поражает взгляд своей красотой и сводит с ума незабываемым ароматом. Кто знает, возможно, когда-нибудь я и встречу такую женщину, но до тех пор мы с тобой будем связаны нашим обетом, нашей нерушимой клятвой. Только она сможет спасти нас обоих.

Его взгляд, тембр его голоса, серьезность и торжественность произносимых им слов, заставили Джессику понять, что он имел в виду, но, прежде чем она успела произнести это вслух, Рафаэль наклонился к ней и закрыл ей рот поцелуем. И снова Джессика ощутила сладостное, незабываемое волшебство вкуса и прикосновения. Атакуя эти два ее чувства, он словно дразнил ее, согревая ей кровь и зажигая в ней огонь страсти. Губы Рафаэля ласкали ее рот, и по всему телу Джессики разливалась волна пульсирующего тепла, а движения его языка успокаивали, убаюкивали мысли и будили желание ответить тем же.

Покачнувшись, Джессика подняла руки и обняла его за шею, чувствуя под пальцами густой шелк его волос. В ответ Рафаэль так крепко прижал ее к себе, что ее напряженные соски уперлись ему в грудь, а тело ощутило его растущее возбуждение. Словно сквозь сон Джессика услышала его вдох и поняла, что Рафаэль отчаянно сражается с собой, пытаясь удержать себя в руках.

И неожиданно она почувствовала себя свободной. Выпустив ее, Рафаэль еще несколько мгновений продолжал жечь ее взглядом, потом отступил назад и, повернувшись, пошел прочь своим широким, размеренным шагом. В лучах заходящего солнца черные волосы на его затылке отливали синевой, а рубашка из ореховой стала золотистой. Потом его фигура стала расплываться, таять, и Джессика поняла, что смотрит ему вслед сквозь застилающие глаза слезы.

— И ты так и не сказала ему, что любишь его? — спросила Арлетта удивленно. Ее настолько огорчили мокрые покрасневшие глаза и срывающийся голос дочери, что она даже не стала дожидаться, пока Рафаэль улетит. В ответ Джессика только покачала головой.

— Почему?

— Я не знаю, любит ли он меня.

— Какая чушь! — Арлетта с негодованием вздохнула, поднимая глаза к темному потолку крытой галереи, где они стояли: Арлетта — уперев руки в бока, Джессика — с поникшей головой и плечами.

— Вот не знала, что моя дочь — круглая идиотка! Твой Рафаэль вымел подчистую все свои закрома, чтобы купить компанию, которая ему абсолютно не нужна; он позволил деду вынудить себя к браку с тобой и преодолел несколько тысяч миль только потому, что ему показалось, что ты, возможно, попала в беду. Чтобы спасти тебя, он чуть не свернул шею этому психованному мафиози Холивеллу, а тебе все мало. Что он еще должен сделать? Покорить Северный полюс или слетать на Луну?

На самом деле Рафаэль совершил еще несколько подвигов, о которых ее мать не упомянула, но Джессика не стала ее поправлять. Слабо улыбнувшись, она сказала:

— Конечно, если учесть все это…

— То что?

— Что — что?

— Не прикидывайся тупицей. Я тебе точно говорю.

Джессика попыталась взглядом остановить мать, но у нее ничего не вышло. Арлетта никогда не была особенно восприимчива к взглядам и намекам.

— Хорошо, — сдалась она. — Наверное, я влюбилась в него в тот самый момент, когда впервые вошла в его офис в Рио. Или, в крайнем случае, после того, как мы в первый раз поцеловались.

— Тогда почему, ради всего святого, ты позволяешь ему уехать? Один раз ты уже совершила эту ошибку, и вот теперь все повторяется снова, да? Неужели ты так никогда ничему и не научишься?

— Но я же не могу сама бегать за ним! Взгляд Арлетты, исполненный усталого, бесконечного терпения, оставался непреклонным.

— Почему бы и нет?

— Потому!.. — ответила обидевшаяся Джессика.

— Ага, значит, ты тоже считаешь, что женщина должна ждать, пока с ней не заговорят о любви открытым текстом? Какой бред!

— Не бред, а обычная женская гордость. И еще я боюсь, вдруг он скажет или сделает что-нибудь не то? Не то, чего я от него жду? Я не хочу выглядеть круглой дурой.

— Милая моя, в жизни бывают вещи похуже, чем это. Вместо того чтобы выглядеть дурой, ты можешь быть ею.

В голосе Арлетты прозвучала такая горькая ирония, что Джессика поняла, что ее мать говорит в большей степени о себе самой. Но, если она и сожалела о том, как все повернулось в ее жизни, она старалась не подавать вида.

Жестом отчаяния Джессика запустила в волосы пальцы обеих рук.

— Я знаю, что это значит. Я уже наделала немало глупостей! — воскликнула она и, увидев вопросительно приподнятые брови матери, пояснила: