Она по-прежнему звала ее так, хотя эта стремительно худеющая девушка, стоявшая сейчас перед ней, нисколько не походила на ту сонную девочку, которую она одевала по утрам и отводила в школу.

— Привет, — отозвалась Аличе.

Соледад посмотрела на нее, ожидая, что она скажет, но Аличе отвела взгляд. Соледад снова занялась полками.

— Соль… — наконец заговорила Аличе.

— Да?

— Хочу попросить тебя кое о чем.

Соледад положила книги на письменный стол и подошла к Аличе.

— О чем, ангел мой?

— Мне нужна твоя помощь.

— Помощь? Конечно, а в чем дело?

Аличе намотала на палец резинку от трусов.

— В субботу мне нужно идти на праздник. К моей подруге Виоле.

— Вот как! Это хорошо! — улыбнулась Соледад.

— Хочу принести ей что-нибудь сладкое. И хочу сама приготовить. Поможешь?

— Ну конечно, сокровище мое. А что ты хочешь?

— Не знаю. Какой-нибудь торт… тирамису. Или то пирожное, которое ты делаешь, с корицей.

— По рецепту моей мамы, — гордо заметила Соледад. — Я научу тебя.

Аличе заискивающе посмотрела на нее.

— Значит, в субботу пойдем за покупками? Хотя это и выходной день у тебя?

— Ну конечно, сокровище, — сказала Соледад.

Из-за просительного тона, с каким говорила Аличе, она вдруг снова почувствовала себя нужной и узнала девочку, которую растила.

— А ты могла бы сходить со мной еще кое-куда? — осторожно продолжала Аличе.

— Куда?

Аличе помедлила, а потом выпалила:

— Сделать татуировку.

— О, мой ангел… — вздохнула Соледад слегка разочарованно. — Твой отец против, ты же знаешь.

— Мы не скажем ему. И он никогда не увидит, — настаивала Аличе.

Соледад покачала головой.

— Ну же, Соледад, прошу тебя, — продолжала Аличе. — Если я пойду одна, мне не сделают. Необходимо согласие родителей.

— Ну а я-то что могу?

— А ты притворишься моей мамой. Нужно ведь только подписать бумагу, даже говорить ничего не придется.

— Нет, это невозможно, любовь моя, твой отец меня уволит.

Аличе вдруг сделалась очень серьезной и посмотрела Соледад прямо в глаза.

— Это будет наш секрет, Соль. — Она помолчала. — Ведь у нас с тобой уже есть один секрет, не так ли?

Соледад в растерянности взглянула на нее. И поначалу не поняла.

— А я умею хранить секреты, — многозначительно продолжила Аличе. Она ощущала себя сильной и безжалостной, как Виола. — Иначе тебя уже давно уволили бы.

Соледад почувствовала, как у нее перехватило дыхание.

— Но… — произнесла она.

— Так согласна? — потребовала ответа Аличе.

Соледад опустила глаза.

— Хорошо, — тихо произнесла она, потом отвернулась от Аличе и поправила книги на полке. Глаза ее наполнились слезами.

Маттиа старался делать все совершенно бесшумно. Он понимал, что шум в этом мире постоянно возрастает, и не хотел способствовать его увеличению. Он давно уже взял за правило тщательно следить за каждым своим движением — при ходьбе ставил ногу сначала на носок, а потом на пятку, опираясь на внешнюю сторону ступни, чтобы поменьше соприкасаться с землей. Эту технику он довел до совершенства еще несколько лет назад, когда вставал по ночам и неслышно бродил по дому в поисках чего-нибудь острого. Кожа на его руках невероятно иссыхала, и единственный способ, который позволял убедиться, что руки еще принадлежат ему, заключался в том, чтобы полоснуть по ним лезвием.

И в конце концов такая вот странная, осторожная походка сохранилась у него навсегда.

Случалось, родители совершенно неожиданно обнаруживали его стоящим перед ними, — он возникал из пустоты, как голограмма, спроецированная на пол, и молча смотрел на них исподлобья. Однажды мать даже уронила тарелку от испуга. Маттиа наклонился подобрать осколки и с трудом удержался, чтобы не воспользоваться их острыми краями. Аделе в растерянности поблагодарила его и, когда он ушел, опустилась на пол; еще с четверть часа она не могла прийти в себя от потрясения.

Маттиа повернул ключ в замке входной двери. Он знал, что если надавить на ручку, зажав замочную скважину ладонью, металлический щелчок затвора будет почти не слышен. А если рука забинтована, то еще лучше. Тенью проскользнув в прихожую, он вставил ключ с внутренней стороны и повторил операцию, словно грабитель в собственном доме.

Отец вернулся домой раньше обычного. Услышав его громкий голос, Маттиа остановился, размышляя, войти ли ему в гостиную, своим появлением прервав разговор родителей, или подождать на улице, пока в комнате погаснет свет.

— …потому что нахожу это несправедливым, — с укором произнес Пьетро.

— Да, — возразила Аделе, — ты предпочитаешь делать вид, будто ничего не происходит, притворяешься, будто нет ничего странного.

— А что тут странного?

Они замолчали. Маттиа отчетливо представил себе, как мать качает головой и кривит рот, словно говоря: «Что толку спорить с тобой».

— Странного? — сердито переспросила она. — Я не…

В прихожую из гостиной проникала полоска света. Осмотрев ее контуры на полу, на стене и на потолке, Маттиа убедился, что она образует трапецию, — еще одна зрительная иллюзия, создаваемая перспективой. Мать нередко обрывала речь на полуслове, будто забывала конец фразы, пока произносила начало. Эти паузы казались Маттиа воздушными пузырьками, витавшими вокруг нее. Всякий раз он представлял, как они лопаются, стоит ткнуть пальцем.

— Странно, что он всадил себе нож в руку на глазах у своих товарищей… Странно, что мы решили, будто все прошло… Мы опять ошиблись… — продолжала Аделе.

Маттиа остался совершенно спокоен, когда понял, что говорят о нем, ощутив лишь некоторое чувство вины из-за того, что подслушивает разговор.

— Это не основание для того, чтобы разговаривать с учителями без него, — сказал отец, но уже не так твердо. — Он достаточно взрослый и имеет полное право присутствовать при этом.

— Черт возьми, Пьетро, — вскипела мать. Она давно уже не называла его по имени. — Не в этом же дело, ты можешь это понять наконец? И перестань обращаться с ним так, будто он… — Она снова недоговорила. Молчание витало в воздухе подобно статическому электричеству. По спине Маттиа пробежала легкая судорога.

— Будто он… нормальный, — выдохнула Аделе.

Голос у нее слегка дрожал, и Маттиа подумал, уж не плачет ли она? Впрочем, после того случая она часто плакала. Без всякого повода. Оттого, что мясо, которое она готовила, выходило слишком жестким, или потому, что в растениях на балконе завелись вредные насекомые. Какой бы ни была причина, огорчалась она всегда одинаково. Как будто не умела проявлять чувства по-другому.