на клиросе, обязанный христианскому алтарю спасением жизни, воспитанник христианского епископа. Он, однако, не ужился с христианскими условиями. Он получил образование двоякого рода; им руководили и христиане, и язычники; но влияние последних взяли верх. Тому, конечно, есть причина. Юлиан был склонен к занятиям наукой. Она дала ему все; в ней он находил утешение от преследований, от несчастий, которые грозили ему и которые обрушились уже на его старшего брата, Галла. Галл раньше Юлиана был наименован Цезарем; он управлял Востоком в качестве соправителя Констанция, когда его вызвали ко двору, где и убили. Подозрительный Констанций хотел погубить и Юлиана. До него доходили слухи, слухи справедливые, о языческом настроении юноши. Но в судьбе Юлиана приняла участие-жена Констанция, императрица Евсевия. Она не только защитила его, но и уговорила императора дать ему возможность закончить свое научное и философское образование в Афинах. Только там могло в душе Юлиана упрочиться чувство, самое искреннее, самое страстное, какое он имел, — ненависть к христианству Эта ненависть, конечно, поселилась в душе Юлиана не сама по себе; она носилась среди небольшого кружка фанатиков паганизма [язычества]. Мы не можем сомневаться в этой страстной ненависти Юлиана к христианству, говорит историк Альбер де Брольи. Это чувство выражалось у него в различных формах, в его ученых и литературных произведениях. Играть комедию, притворяться, нельзя было так долго, да в этом и не было ему никакой пользы. Когда в порыве набожности Юлиан восклицал: «Я люблю богов, я дрожу перед ними, я боюсь и уважаю их», — в его голосе было слышно волнение, которому притворство не сумело бы подражать. Остается согласиться, что язычество тогда не вполне умерло, если такой образованный человек, как Юлиан, мог заблуждаться и дорожить баснями, над которыми смеялся уже Цицерон. Но возникает вопрос — какое это было место? какой характер имело современное ему язычество? Дело в том, что тогдашний эллинизм не был в тесном союзе с прогрессивным движением, присущим более или менее каждому общественному строю. Внешний характер язычества был давно осмеян. Оно было сильно не мифологией, не нравственным кодексом, которого в нем не было; оно держалось обрядностью и мрачным суеверием. В то время, когда люди перестали верить в Юпитера, Марса и Венеру, у того же Плиния, который смеялся над богами, в его «Истории», мы встречаем обширное поле для всяких сверхъестественных верований. Понятно, что только в свете науки отодвигаются назад темные силы, а до того самые сильные умы увлекаются предрассудками и привлекательными тайнами неба и земли. Не особенно легковерный Август рассказывал, что в тот день, когда он едва не погиб от восстания легионов, он надел по несчастью левую сандалию раньше правой. Тот же Август, который не видел в затмении ничего чудесного, поздравлял себя с кометой, явившейся вдень празднования его игр. Юлиан, живший почти четырьмя веками позже, не ушел в своих верованиях дальше, потому что наука за это время не сделала серьезных успехов. Зато греческая религия, усвоив философский характер, стала свежее и плодотворнее. Точка зрения на многобожие изменилась в период от Августа до Юлиана. Люди перестали верить в официальную прежнюю религию, предмет благоговения толпы; но философия, соединяясь с религией, привлекла к ней и высокие умы. Юлиан в одном из своих сочинений, направленных против христианства, сам указывает причину, почему он никогда не мог примириться с учением Христа. Он не мог постигнуть, как единый Бог управляет миром без свиты вспомогательных богов; эту свиту язычество находило в политеизме, в котором выражались разные силы духовного мира. Такое колебание, такое недоумение Юлиана весьма понятно, но из его почти единичной оппозиции вместе с тем ясно, что он шел против духа времени, против истории.

В жизни замечательных людей как в пределах политической их деятельности, таки в проявлениях умственной сферы, следует наблюдать две стороны: внешнюю, которой они действовали на других, и внутреннюю, которая обусловливала и порождала эти действия. По отношению к Юлиану пока остановимся на стороне внутренней.

Юлианом руководили два чувства. Одно заключалось в сердечном убеждении в необходимости восстановить античных богов на разных ступенях теогонии. Другое побуждение заключалось в негодовании, которое Юлиан чувствовал против христианских императоров, запятнанных кровью его родственников, державших самого его в страшном стеснении и постоянно грозивших ему гибелью. Он не задумывался, удовлетворяет ли его личное настроение духу времени, и потому все его лучшие усилия не принесли желаемой пользы и исторических результатов. Греческая философия не прояснила, а только затмила его духовный взор. В своей задаче Юлиан имел предшественника — Марка Аврелия. Между ними было много сходства. Марк Аврелий тоже был философом на престоле. Один был стоик, другой неоплатоник. Оба они приносили с собою, как казалось, терпимость и свободу убеждений; но на деле тот и другой энергично преследовали чужую веру, религию христиан. Первый остановился, когда узнал некоторые подробности; второй, зная о христианах больше, вступил на путь, который привел бы его к варварскому насилию, если бы судьба дала ему несколько лишних лет. Философия, таким образом, не помешала гонениям и истреблениям. Но деятельность обоих прошла бесследно. Следовательно, ни стоицизм, ни неоплатонизм не удовлетворяли современности. Первое учение было неподвижно, второе шло назад к язычеству. Язычество не могло улучшить быт варварских народов, стремившихся к слиянию с Римом. Интересно было бы видеть германцев, принявших эллинскую мифологию. Могли ли бы они усвоить эту религию, променяли ли бы они на нее свою родную веру с той же легкостью, с какой променяли ее потом на христианство?[7] Попытка политеизма переродиться не привела к историческим результатам, потому что он был заглушен самым могучим и живучим растением, каким было христианство.

Мы нарочно потому так долго распространялись об этих фактах, что знаменитые писатели не только прошлого, но и настоящего времени полагают, что христианство своими успехами и победами обязано причинам случайным, что язычество жило бы дольше и что христианство восторжествовало над ним силой. С этой целью такие историки должны особенно высоко ставить Юлиана. Его не совсем точно назвали отступником. Его внутреннее развитие шло прямым путем, без отклонений. Юлиану не было нужды делаться отступником, потому что он никогда не был подлинным христианином. Литтре совершенно справедливо замечает по этому поводу, что никто не называет отступниками Генриха IV Наваррского или принца Конде, которые, устрашась Варфоломеевской ночи, приняли католичество, а потом снова перешли в протестантство. Для того, чтобы быть вероотступником, нужно исповедовать первую свою религию искренне, а не для вида, как это делал Юлиан. Конечно, сфера его деятельности и влияния были обширнее, чем двух