Слушатели или зрители — а, когда дело касалось королевы, зрителями были все — тоже знали, что это представление, но в то же время им нравилось думать, что они ненароком уловили проблеск жизни более "естественной", более "реальной" — например, случайно услышали реплики вроде "Я прикончила джин с тоником" от покойной королевы-матери или "Пройдохи!" от герцога Эдинбургского, — или, скажем, подсмотрели, как королева, сев с гостями за стол в саду, с облегчением сбрасывает туфли. На самом деле, эта милая непосредственность была таким же представлением, как и само официальное появление королевской семьи. Это шоу — или интермедия, — которое можно было назвать игрой в нормальную жизнь, было так же продумано, как и любое появление на публике, и даже те, на чьих глазах все это разыгрывалось, считали, что королева и ее семья держатся совершенно естественно. Официальные или неофициальные моменты были частью самопрезентации, в которой принимали участие конюшие и которая, с точки зрения публики, не считая этих непредвиденных моментов, была безупречна. Конюшие далеко не сразу спохватились, что эти маленькие оплошности королевы, якобы показывающие публике, какая она "на самом деле", стали случаться все реже. Ее Величество по-прежнему прилежно выполняла свои обязанности, но этим все и ограничивалось, она, как бывало раньше, не делала больше вид, что выходит за рамки дозволенного, и редко роняла как бы нечаянные реплики ("Не шевелитесь, — могла она сказать когда-то, прикалывая медаль на грудь молодому человеку, — мне не хотелось бы пронзить ваше сердце"), реплики, которые ее подданные, возвратившись домой, бережно лелеяли, наряду с приглашением, специальным пропуском на автостоянку и картой дворцовой территории.

Теперь королева была спокойной, улыбающейся — по всей видимости искренне, но без чрезмерной торжественности и без этих "неподготовленных" отступлений, которыми имела обыкновение оживлять свои речи. Жалкое шоу, думали конюшие, именно так они это и воспринимали, жалкое шоу, в котором участвует Ее Величество. Но их положение не позволило им что-либо исправить в этих представлениях, потому что они тоже делали вид, что эти маленькие эпизоды совершенно случайны и позволяют оценить чувство юмора Ее Величества.

Состоялась церемония инвеституры.

— Сегодня было менее непринужденно, мэм, — осмелился сказать один из наиболее храбрых конюших.

— Неужели? — удивилась королева. Когда-то малейшая критика выводила ее из равновесия, теперь же она почти не почувствовала себя задетой. — Даже не понимаю почему. Видите ли, Джералд, когда они стоят на коленях, мы вынуждены смотреть на множество людских затылков, и сверху даже самые несимпатичные кажутся трогательными: круглые лысины, отросшие волосы, выбившиеся на воротник. Испытываешь прямо-таки материнские чувства.

Конюший, к которому она никогда прежде не обращалась так доверительно, должен был бы почувствовать себя польщенным, но он испытал смущение и неловкость. В этих словах проявилась истинно человеческая черта монарха, о которой он раньше не подозревал и которую (в отличие от официальных, привычных слов) не был готов воспринять. И в то время, как сама королева думала, что подобные чувства, возможно, вызваны ее пристрастием к книгам, молодой человек сделал вывод: очевидно, начинает сказываться ее возраст. Таким образом, зарождение чуткости было ошибочно принято за первые признаки угасания.

Раньше королева не заметила бы смущения, замешательства молодого человека. Но, почувствовав его сейчас, она решила впредь с большим разбором делиться своими мыслями, о чем, впрочем, можно было только пожалеть, ведь многие в стране как раз мечтали, чтобы королева делилась своими мыслями. Но она приняла решение свои откровенные высказывания доверить записным книжкам — так они не смогут никому навредить.

Королева всегда была сдержанной, таково было ее воспитание; но все чаще и чаще, особенно после смерти принцессы Дианы, была вынуждена говорить о своих чувствах, хотя предпочла бы этого не делать. Хотя в то время она еще не пристрастилась к чтению и только теперь поняла, что ее ситуация не уникальна, что в ней оказывались и другие, и в их числе Корделия. Она написала у себя в записной книжке: "Хотя я не всегда понимаю Шекспира, слова Корделии 'К несчастью, не умею высказываться вслух' я вполне разделяю. Мы с ней в одном положении".

Несмотря на то, что королева всегда делала записи только тогда, когда оставалась одна, конюший раз или два заставал ее за подобным занятием и решил, что это тоже признак возможного умственного расстройства. Что нужно записывать Ее Величеству? Раньше она такого не делала, и, как любое изменение в поведении пожилого человека, это легко могло быть истолковано как старческая немощь.

— По всей вероятности, Альцгеймер, — сказал другой молодой человек. — Ведь такие больные всегда должны все записывать.

Сей факт, наряду со все возрастающим безразличием Ее Величества к внешней стороне жизни, заставлял слуг и свиту опасаться худшего.

Предположение, что королева может страдать болезнью Альцгеймера, шокировало многих, хотя и вызывало вполне понятное сочувствие и сострадание, но Джералда и других конюших особенно поражало, что Ее Величество, чья жизнь всегда была так обособлена, должна теперь страдать теми же унизительными недугами, что и многие ее подданные. Если ее здоровье ухудшится, думал он, ее следует заключить в какие-то королевские покои, где ей (и вообще монархам) было бы позволительно делать все что угодно, пока болезнь не одолеет окончательно. Тут сам по себе напрашивается силлогизм — если бы Джералду было известно, что такое силлогизм, — Альцгеймер может быть у каждого, но королева — не каждый, следовательно, у королевы нет Альцгеймера.

У нее, разумеется, никакого Альцгеймера не было, острота ее ума поражала и, в отличие от своего конюшего, она наверняка знала, что такое силлогизм.

Кроме того, если не считать пометок в записных книжках и теперь уже привычных опозданий, чтó, собственно, свидетельствовало об ухудшении ее здоровья? Надетая дважды кряду брошь, или неподходящая к случаю обувь? Просто Ее Величество стала меньше заботиться о своей внешности, и слуги, что вполне понятно, тоже начали меньше об этом заботиться, чего прежде королева не допустила бы. Королева всегда одевалась с большой тщательностью. Она досконально знала свой гардероб и многочисленные аксессуары и старательно за всем следила. Но это было раньше. Обычную женщину, которая в течение двух недель дважды появится в одном и том же платье, не обвинят в небрежности или в невнимании к своей внешности, но у королевы малейшие изменения в одежде были продуманы до последней пряжки, и, если она дважды появлялась в одном и том же туалете, это уже свидетельствовало о ее вызывающем пренебрежении к протоколу.

- Разве вас это не заботит? — решилась спросить служанка.

- О чем вы? — произнесла королева, что было своего рода ответом, но не успокоило девушку, напротив, убедило в том, что с королевой что-то не так. Теперь личные слуги, как и конюшие, приготовились к медленному угасанию.

Но премьер-министр, хотя и видел королеву еженедельно, обычно не замечал, если она вдруг появлялась в том же наряде или что на ней те же самые серьги.