Корсаков очень точно и лаконично определил позицию князя: "Один из весьма видных сподвижников и один из редких "супротивников" Петра Великого". Подобный парадокс был отнюдь не редким, вопреки мнению историка, в последнее десятилетие петровского царствования.

Очевидно, причины оппозиционных маневров генерала надо искать, помимо прочего, в фундаментальных чертах его личности. Ни разу не оскорбленный своим самовластным государем, Долгорукий тем не менее постоянно ощущал такую возможность. Долгорукого, в отличие от Кикина, скорее всего, душевно изнуряла мысль о возможном унижении — "теснота самоуважению".

Во всяком случае, мы не можем до конца согласиться с характеристикой Долгорукого, данной Корсаковым, который упустил из виду материалы "дела Алексея". Между тем именно в этой ситуации князь Василий Владимирович попытался вести хитроумную закулисную игру, которая ему, впрочем, не удалась…

В период, предшествующий побегу, царевич постоянно виделся с Долгоруким — тому есть неоспоримые доказательства. Но если Кикин пытался скрывать свою связь с Алексеем, то князь Василий Владимирович, избрав иную тактику, ее демонстрировал — делая вид, что выступает посредником между отцом и сыном.

Алексей показал на следствии: "А перед поданием моего ответного письма ездил я к князь Василию Володимировичу Долгорукому да к Федору Матвеевичу Апраксину, прося их: "Буде ты (Петр. — Я. Г.) изволишь с ними о сем говорить, чтоб приговаривали меня лишить наследства и отпустить в деревню жить, где бы мне живот свой скончать". И Федор Матвеевич сказал, что буде-де отец станет со мною говорить, я-де приговаривать готов.

А князь Василий говорил то ж: да еще прибавил: "Дай-де писем хоть тысячу, еще-де когда что будет; старая-де пословица: улита едет, когда-то будет; это не запись с неустойкою, как мы преж сего меж себя давывали". И когда я письмо отдал, в тот день или назавтрея, не упомню, приехал ко мне князь Василий и сказал твоим словом, чтоб я ему письмо твое показал; и я ему чел, и он мне сказал; "Я-де с отцом твоим говорил о тебе; чаю-де, тебя лишат наследства, и письмом-де твоим, кажется, доволен". И просил у меня чернаго письма, что я писал, и я ему его чел, понеже он мне присоветовал о брате писать, что там о нем писано; и когда я прочел, и он мне сказал: "Хорошо-де написано". И про вышеписанные слова повторил, и еще промолвил: "Я-де тебя у отца с плахи снял"… И он мне говорил: "Теперь-де ты радуйся, дела-де тебе ни до чего не будет"".

На следствии князь Василий Владимирович факт этих разговоров подтвердил. Но из его показаний и анализа обстоятельств ясно, что утверждение о разговорах с царем по поводу судьбы Алексея было чистой дезинформацией.

У него действительно был разговор с царем об Алексее, но, как явствует из его собственного письма Петру, смысл разговора был совершенно иной, вполне нейтральный.

Кроме того, Петр на самом деле не только не был "доволен" письмом Алексея, но пришел от него в сильнейшее раздражение. Что и выяснилось в январе следующего, 1716 года. Он вовсе не собирался отпускать царевича в деревню на вольное житье, о чем тот просил, а собирался поставить его перед выбором: послушание и выполнение долга или — монастырь.

Ясно, что никаких разговоров на эту тему между царем и князем не было. Но как же Долгорукий решился откровенно обмануть Алексея?

Очевидно, дело в том, что в этот момент Петр был тяжело болен. Он заболел сразу после своего письма Алексею в октябре 1715 года и смог продолжить переписку только в середине января следующего года.

Сам Петр придавал принципиальное значение поведению окружающих во время этой болезни. Да и не только он. Кикин говорил Алексею, что отец его вовсе не болен, а только притворяется, чтоб проверить верность соратников. В вопросные пункты, врученные воротившемуся царевичу 4 февраля 1718 года, пунктом вторым Петр недаром включил следующий: "В тяжкую мою болезнь в Питербурхе не было ль от кого каких слов, для забежания к тебе, ежели б я скончался?" Царевич ответил на него отрицательно. На самом же деле попытка Долгорукого выступить благодетелем царевича и тем привязать его к себе предпринята была именно во время этой "тяжкой болезни".

Очевидно, князь то ли верил в смертельный исход царского недуга, то ли — что вероятнее — рассчитывал, что после длительного периода болезни подробности его маневров перестанут быть актуальными и забудутся, а результат — "я тебя у отца с плахи снял", то есть спас от казни — останется.

Здоровье Петра в это время уже сильно пошатнулось, и ясно было, что он недолговечен. В этот ли раз, в следующий ли, но болезнь сломит царя. Естественный наследник — Алексей. Даже в случае пострига он, как некогда Филарет, отец Михаила Романова, имеет все шансы стать регентом-правителем при своем малолетнем сыне.

Именно поэтому Долгорукий был отнюдь не одинок в своих "забежаниях" к наследнику. Посте трехмесячной болезни царя в зиму 1715/16 года надежды на скорую его смерть лишили многих привычной осторожности и выявили истинные симпатии.

Алексей показал: "Слышал я от Сибирского царевича, что "говорил-де Михайло Самарин, что-де скоро у нас перемена будет; а что-де Самарин говорит, то сбывается", сказал Сибирский; а какая перемена, не явил". Это было, судя по логике рассказа, в начале 1716 года, ибо далее Алексей пишет: "Еще же мне он сказал в марте месяце 1716 года: "В апреле месяце в первом числе будет переме-на". И я стал спрашивать: что? И он сказал: "Или-де отец умрет, или разорится Питербурх: я-де во сне видел"".

Именно в это время многие в окружении царя жили, напряженно ожидая перемен, мечтая о переменах. И не случайно — в это время. Это был не только период ухудшения государева здоровья, но и канун решающих реформ — церковной реформы и, главное, податной реформы. Это было время, когда, после решительного перелома в войне, Петр принялся за внутренние дела и ясно стало, что совсем скоро страна будет намертво схвачена железной системой, подавляющей всех и вся. Именно в это время выявился вектор реформ.

Нет ни малейших указаний на то, что хоть кто-нибудь замышлял насильственное устранение царя. Страх перед ним, его авторитет, несмотря на неприязнь и ненависть, были слишком велики. Верность царю его гвардии делала любой "регулярный" заговор авантюрой. Ясно было, что убийство царя приведет прежде всего к истреблению заговорщиков. Героических самоубийц в окружении Петра не было. Надеяться оставалось только на естественную смерть деспота-реформатора. И здесь нетерпение было так велико, что толкало на безрассудные поступки.

Алексей исповедовался отцу: "После твоей болезни, приехав из Англии, Семен Нарышкин ко мне в дом, а с ним Павел Ягужинский или Алексей Макаров, не упомню[23], кто из них двух один, а кто подлинно, сказать не упомню, и разговаривая о наследствах тамошних, и Семен стал говорить: "У Прусского-де короля дядья отставлены, а племянник на престоле, для того, что большого брата сын". И на меня глядя, молвил: "Видь-де мимо тебя брату отдал престол отец дурно". И я ему молвил: "У нас он волен, что хочет, то и делает; у нас не их нравы". И он сказал: "Это-де неведомо, что будет; будет так сделается, во всем-де свете сего не водится"".