– У него было целое царство, состоявшее из высоких гор и бурных рек, – говорил Хранитель, пока слуги уносили второе блюдо – жареные кусочки валлаби. – Сильванские леса[16], божественной красоты песчаное побережье на западе Земли Ван-Димена – все это тоже было его.

Хранитель знал, что даже пауза способна подчеркнуть важность повествования, и научился делать такие паузы, чтобы удерживать внимание слушателей. Он думал, что они внимают каждому его слову, затаив дыхание, а на самом деле все просто молчали из вежливости. Хранитель окинул взглядом важных гостей, пришедших к нему этим вечером, – сэра Джона и леди Джейн, возле которых хлопотали несколько человек прислуги. Здесь же присутствовала и его собственная «свита» – сын, жена, учитель-туземец и Роберт Макмахон, который, после того как его беременная жена трагически утонула, сходя с корабля на берег во время сильного шторма, совсем опустился и ходил в грязных лохмотьях. Понимает ли хоть кто-то из этих людей, подумал Хранитель, какую работу он проделал и свидетелем какой трагедии являлся?

– Он ведь был королем, представляете? – произнес Хранитель, торжественно взмахнув рукой. Он говорил таким тоном, словно речь шла о людях и событиях, затерянных в глубине времен – то ли в Средние века, то ли в эпоху норманнского завоевания: вот сверкают в лучах рассветного солнца топоры викингов, идущих вдоль излучины реки, и один мир сменяет другой в круговороте мифов и возвышенных фраз… И хотя все прекрасно знали, что Хранитель говорит всего лишь о событиях десятилетней давности, сам он ощущал, что та эра уже миновала и он как персонаж занимал в ней место и древнего скандинава-уничтожителя, и Беды Достопочтенного, и ее летописца.

– И вы собирались перековать всех этих свергнутых императоров в добропорядочных фермеров? – поинтересовалась леди Джейн. – Это совершенно идет вразрез с наукой, мистер Робинсон.

Хранитель начинал свою, как он называл ее, «дружескую миссию», лелея смутную надежду на успех, и это вряд ли было просто честолюбием с его стороны. В нем горело одно лишь желание – желание чего? – он и сам не знал. Когда дело было доведено до конца, он даже и не понял, что произошло. Закончился один мир, зародился другой, и больше не было того старого мира, по которому он бродил очарованный. Вместо этого он застрял в поселении Вайбалена, где его ждала череда новых ужасов, которым не было конца. Но сейчас он улыбнулся и вскинул руки.

– Все в руках Господа, мадам. Как наука может исключить подобное? Кроме того, он был очень привязан ко мне. Впервые мы встретились в 1830 году.

Он сказал это таким тоном, словно встреча эта состоялась в каком-нибудь лондонском литературном «Атенеуме», в самом сердце величайшего города мира. Но монарх-абориген не бывал ни в каких литературных салонах, да и само имя Король Ромео ему дал Хранитель уже в другое время и в другом мире – абсурдном и искаженном мире, который являлся топорным подобием английской реальности. Итак, Хранитель продолжил свой рассказ о смелости и благородстве аборигенов, об их почти детском страхе перед белыми и о том, как в итоге ему удалось спасти одну семью. Хотя доподлинная история, связанная с Королем Ромео, должна бы звучать совсем иначе.

В те времена звали его Таутерер. Он стоял на склоне горы, у которой не было названия, посреди огромного дикого пространства, не отмеченного ни на одной карте. Да он и знать-то не знал, что такое географические карты. Даже если бы ему и показали какую-нибудь, он бы усмехнулся, потому что жил не на острове, а в космосе, где время и пространство не имели конца и края, а суть вещей объяснялась священными преданиями. Он был высокий, мощного телосложения человек, осторожный, зоркий, а через одно плечо его была перекинута белая шкура кенгуру. Он видел, как вдалеке движется в его сторону по горному хребту группа людей. Он боялся их прихода, но решил не поддаваться страху. Священные предания не предсказывали ничего дурного, и, кроме того, он доверял собственной интуиции.

В то время Хранитель еще не звался таковым, хотя некоторые уже дали ему прозвище Примиритель, а так для большинства белых он был просто Джордж Аугустус Робинсон. Черные люди придумали ему кличку Густер. Итак, Робинсон, уже считавший себя в душе Примирителем, но все еще откликавшийся на Густера, шел вдоль горного хребта с отрядом «одомашненных» туземцев, чтобы провести переговоры.

Лил холодный дождь, хлестал ветер, и спутники Робинсона были очень злы и усталы. Их дурное расположение духа усугублялось еще тем, что вот уже месяц они бродили по этой встревоженной земле с намерением добраться до самых отдаленных племен, но так и не смогли отловить ни одного дикаря. Они продирались сквозь холодные мокрые джунгли, плутали в облачных садах мха, который, казалось, свисал с самого неба; они тащились вдоль бесконечных побережий, на которые обрушивал свой гнев океан, вздымая и раскалывая о землю свои струящиеся горы; они взбирались вверх по скалистым тропинкам, изнывая от боли и тоски среди бесконечных пространств. И только теперь, подойдя к высокому чернокожему и горделивому незнакомцу и поприветствовав его, у них появилась надежда.

Таутерер очень сдержанно ответил на их приветствие и был немногословен, но все же проявил гостеприимство по отношению к Робинсону и его людям. Он провел их вниз в лощину, потом вдоль маленькой речушки через лес, пока наконец они не очутились в том месте, где жило его племя. Деревня состояла из нескольких соломенных куполообразных хижин – именно такие жилища строили аборигены в западной части острова. Каждая из хижин могла бы вместить до двадцати человек, но племя Таутерера состояло всего из тридцати. Робинсон подумал, что, наверное, зараза от белых людей, уже покосившая немалое количество туземцев на востоке острова, добралась и сюда. Ужасная предвестница его собственного прихода.

Дождь начал стихать, а потом и вовсе прекратился. Тучи рассеялись. Над землей нависало чистое небо, усыпанное звездами. Взревело пламя высокого костра, и туземцы начали ощупывать Робинсона, словно пытаясь убедиться, что он не призрак и тоже состоит из плоти. Они заставили его покрыть лицо сажей, как будто делая его своим. А потом все черные люди, и дикие, и уже нет, танцевали и пели на поляне, окруженной лесом. Наконец он поддался на их уговоры и встал в круг, немного робея. На горизонте вспыхнуло южное сияние, заколыхалось волнами бестелесного духа, заиграло пульсирующими полосками красного и зеленого, обрушивая свой вал через всю вселенную. Таутерер настоял, чтобы Робинсон скинул одежду. Чувствуя, что в этом есть какая-то своя, естественная, необъяснимая логика, Робинсон подчинился.

И вдруг его пронзила мысль, которой он и сам испугался: ведь именно этого он желал всю свою жизнь. Оказавшись нагим, он скакал, притоптывал, взлетал, испытывая странное чувство свободы под полыхающими небесами. Может, именно это, а не какие-то там деньги и есть его истинная награда – остаться таким навсегда, если ему все же удастся вывести из леса оставшихся аборигенов?

Это только потом он посмеивался над собой, но сейчас, танцуя и подпевая, чувствуя обжигающее тепло в паху и на бедрах, по мере того как все сильнее и сильнее разгорался костер, – сейчас он ничего не хотел знать, ничего не хотел говорить. В эту ночь вселенная наполнила его до остатка, и он был открыт всему миру, и людям, и самому себе. Ничего подобного он не испытывал прежде, зависнув над землей, между звездами и горами, между лесами и огнем. Кружилась голова – какой странный и одновременно пьянящий танец! В нем не было никакого особого смысла. Все это находилось за пределами понимания. Но зато пусть на мгновение, единственный раз в своей жизни Робинсон почувствовал, что отпущен на свободу, за пределы собственного «я».