Умник раздражён. Он явно не верит в версию наркотика.

– Мы теряем время, – говорю я. – Если это лекарство, она должна принять его вовремя, иначе и оно не поможет.

Умник надламывает капсулу и набирает полный шприц.

– Вот, – протягивает мне. – Коли.

От вида маленького шприца в моей руке я покрываюсь мурашками. Потом меня бросает в жар, и на мгновение я даже задумываюсь, не может ли и у меня быть аллергической реакции?

– Коли! – приводит меня в чувство Рыжая. – Если она не очухается после этого, мы будем наверняка знать, что во второй капсуле кайф! – подмигивает.

Ну, у каждого свои недостатки, думаю. Мне вот ещё нужно понять, что ещё кроме отвращения к чужим телам и прикосновениям, прячется в моей голове.

Я ввожу иглу в её вену вод наклоном, постепенно выдавливаю из шприца лекарство. Аккуратно вынимаю и кладу на траву. Шприц нужно во что-то завернуть, в широкий лист, например, где-то спрятать, лучше закопать. Откуда в моей голове это желание – сейчас раздумывать некогда.

– Ну, теперь ясно, кто из нас медсестра, – снова подначивает меня Рыжая. – Я вот, например, понятия не имела, куда это засовывать и как.

Действительно. Когда мне поручили сделать инъекцию, я даже не задумалась о том, как это делается.

– Может, я врач? – спрашиваю себя вслух.

– На врача ты по возрасту не тянешь.

– Сколько мне… ну, на твой взгляд?

– Лет…семнадцать– восемнадцать. Ну, в крайнем случае, девятнадцать. Но не больше.

– В семнадсять она не может быть медсесьрой. В восемнадцать и девятнадцать тоже. А есьли это сосиальный эксперимент, то все мы – совершеннолетние. Её кто-то научил. Кто-то… из близких.

Близкие…

Об этом я много думала в последние дни, вернее, ночи. К трём утра обычно так сильно холодает, что я всегда просыпаюсь, и уснуть обратно уже практически нереально – слишком сильно бьёт дрожь. Что интересно, мёрзнем все, но никто ещё не простудился.

Родители. Кто они? Есть ли они? Живы ли они? Есть ли у меня братья и сёстры, или я одна? Был ли у меня парень? Любили ли меня? Почему мне невыносимы чужие тела? Что со мной не так?

Цыплёнок открывает глаза часто, поэтому момент, когда он становится осознанным, мы пропускаем.

– По крайней мере, она больше не задыхается и не дёргается, – говорю. – Значит, мы всё сделали правильно.

– Или она скоро окочурится, – не унимается Рыжая.

– Посему ты такая? – наконец, не выдерживает Умник.

– Какая?

– Жестокая, – уточняю я.

Рыжая на пару секунд задумывается, но ответить не успевает.

– Ребята… – слышим мы шипение вместо голоса.

– Уф, ну Слава Богу! – подскакивает Рыжая.

– Ка-а-ак ты? – Умник хватает её ладонь и крепко сжимает. – Лучсе? Мозесь дысать?

– Могу… но трудно…

– Мы сделали тебе укол, – говорю ей я. – Нашли капсулу в твоей штанине.

– А…. да… – кивает она и пришибленно улыбается. – Там было что-то… я забыла.

Парни не возвращаются в этот день. Только на следующий, ближе к вечеру. За это время я успеваю обдумать очень многое и о многом пожалеть. Когда их фигуры появляются в поле моего зрения на фоне возгласов и даже вскриков остальных членов нашего коллектива, сердце готово выпрыгнуть от счастья и у меня.

Кроме того, что все четверо всё-таки вернулись живыми и относительно здоровыми, в нашем мире случается новый поворот – рюкзаки. На каждом из парней по пять, то есть, всего двадцать – столько же сколько и нас. Радость встречи очень скоро превращается во всеобщую истерию – каким бы ни было содержание сумок, жизнь каждого из нас преобразится.

Все четверо выглядят уставшими и измотанными. И грязными. От них разит потом так, что у меня слезятся глаза. Но и сквозь эти слёзы мне, наконец, видно, почему все в нашей группе так заворожены единственным её участником.

Всё вокруг меняется с его появлением. Вечер становится теплее, костёр ярче, люди улыбчивее, лес уютнее. Словно в давно пустующем доме вдруг загорелся очаг. Или же огонь в нём разжёг необычный человек: всего лишь вошёл в дверь, но от ударной волны его энергии холодные угли вдруг вспыхнули пламенем. В эти дни я поняла, что будь он в лагере, первым, к кому я побежала бы за помощью, когда Цыплёнку стало плохо, был бы он. Но его не было.

– Ну, как дела? – обдаёт он нас улыбкой.

Вернее, Цыпу обдаёт, а нам – мне, Рыжей и Умнику – достаётся то, что от неё отразилось. Он смотрит на неё не так, как на остальных. Совсем не тем взглядом, каким регулярно «обследует» членов нашего коллектива – ровно три секунды на каждого. Он смотрит на неё долго, мягко и улыбается не только ртом, но и глазами. Они становятся такими… притягательными, когда он щурится.

Цыпа тоже ему улыбается. Причём так… что я даже начинаю подозревать, а не влюбилась ли она? Я бы не удивилась. Он и близко не мачо, но, когда рядом с тобой вдруг возникают эти плечи, руки, вся эта высота его роста, как бы ты не заставляла себя быть бдительной и недоверчивой, чувство безопасности рождается и неумолимо растёт само собой. Рядом с ним спокойно. В нём, вне его и вокруг него живёт уверенность.

Леннон тоже высокий. У него также широкие плечи и крепкие руки, но… мужественность – это ведь не только о телосложении? Есть что-то ещё… неосязаемое, но куда более мощное, определяющее. И это ощущают все: и девочки, и мальчики.

– Просто супер! – пытается перетянуть на себя часть его внимания Рыжая.

Но он даже не смотрит на неё. И на меня тоже не смотрит, но, не глядя, подошёл так близко, что я ощущаю щекой тепло, исходящее от его плеча, обтянутого влажной и серой от пыли футболкой. От запаха его пота у меня начинает кружиться голова. Но не в том направлении, в каком она кружится от ароматов всех других немытых людей в этой деревне. В противоположном.

– Вы ели? – спрашивает он у единственного интересующего его человека.

Она тупит взгляд и перестаёт улыбаться. Остальные тоже не решаются выдавать подробности происшествия.

– Что случилось? – теряет он терпение.

– Ели. Но кое-кто едва не отдал богу душу, – докладывает Рыжая.

– Кто? – тихо уточняет он и, наконец, впервые одаривает Рыжую своим вниманием.

Та не теряется:

– Она, – кивает на Цыпу.

Я начинаю уважать Рыжую. Эта, похоже, самая бесстрашная тут из всех.

– Она, – теперь кивает на меня, – накормила её орехами. И мы тут едва не стали свидетелями быстрой смерти от анафилактического шока.

Он разворачивается ко мне всем телом. Впервые с тех пор, как вернулся, его глаза смотрят на меня. И моя шея втягивается в плечи автоматически, то есть абсолютно против моей воли. Ему даже говорить ничего не нужно – всё в его взгляде.