Мы так проводили все воскресенья. Ели курицу, хрустели чипсами. Нас не останавливали ни дождь, ни холод. Ты вытаскиваешь из сумки (у Габи такая же) маленький транзистор, находишь Europe 1, потом собираешь мне бамбуковую удочку, а в качестве наживки используешь крохотный кусочек курицы. Ты ловишь, стоя по колено в воде, а еще на блесну. Не помню, чтобы мы поймали что-нибудь стоящее. Да и какая разница. Воскресенье, мы вместе под шумящими тополями. По радио Мишель Дельпеш[39]поет «Ради флирта», но я предпочитаю слушать Kooland The Gang[40]. Иногда ты пристально рассматриваешь меня, как будто всю неделю не видел. Потом отворачиваешься к удочке и бухтишь:

— Ну у тебя и джинсы. Надо новые купить.

Обожаю, когда ты ругаешься. Это значит, что тебе на меня не наплевать.

Я считаю удары городских часов и решаю, что в следующий раз спрошу у тебя, почему мама ушла, не попрощавшись со мной. Мне очень не хватает объяснений. Мама говорила, что все не просто так. Земля крутится вокруг Солнца, у самок есть соски, чтобы выкармливать малышей, немцев победили в 1945 году, осенью деревья сбрасывают листья. Так что мне надо знать причину. Я пытаюсь вспомнить, как мы жили, но в голову приходит только воспоминание о воскресной бриоши, твоей радостной улыбке, когда мы вместе замешивали тесто, о паэлье, которую ты приносил в спальню, об устрицах и шампанском для мамы. Когда я стараюсь воскресить в памяти вашу ругань за закрытой дверью, в голове как будто туман появляется. Я не могу вспомнить, какого цвета был шейный платок у мамы, когда она ждала автобус на Дижон. Я клянусь, что в два часа дня точно у тебя спрошу, почему она ушла. Этот вопрос не дает мне покоя. Мне нужно как-то выйти из этого состояния. Я вытаскиваю удочку и колю себе большой палец крючком. Выступает капелька крови. Кровь за кровь, как в приключенческих романах. Ты хмуришься:

— Кровь?

Я лопочу в ответ:

— Ерунда, крючком зацепил.

Бьет два, а я так и не решаюсь задать свой вопрос. В следующий раз — со следующей каплей крови.

Поплавок не дергается. Я едва приподнялся, как ты начинаешь волноваться:

— Ты куда?

Ты прекрасно знаешь, что я хочу спуститься в карьер, но я ору совершенно другое:

— Тебе-то какая разница, ты мне не мать!

Как бы я хотел, чтобы ты снова выгнал меня из вашей с мамой спальни и закрыл дверь, как раньше.

2

Когда я склоняюсь над камнями, чтобы подобрать кусок дерева, ветер холодит мне спину. Я всегда ненавидел северный ветер, особенно тут, у нас, в восточной части Франции. Суровый, свистящий над равнинами, озерами и лесами, полными истории.

Я показываю тебе кусок дерева, отшлифованный водой. В форме палки. Ты предлагаешь обстругать его ножом. Лезвие ловко скользит, на землю падают крошечные стружки. Твоя сноровка меня завораживает.

— А как ты так научился?

Ты улыбаешься:

— Научился, когда наблюдал за пастухами, я тогда баранов пас. Мы из бузины свистульки делали, а еще палочки — макали в чернила и рисовали. — Ты протягиваешь мне кусок обструганного дерева. — Что будешь с ним делать?

— Не знаю, положу к остальным у себя в комнате.

— Может, используем на кухне?

— Как на кухне?

— Будем проверять готовность пирогов и паштетов.

— Серьезно?

— Конечно, с чего мне врать?

Пока ты складывал удочки, я доел чипсы. Не люблю эти сборы, сразу вспоминаю, что завтра в школу, что новая неделя начинается. Ты — опять за плиту, Николь — в ресторан, обслуживать. Всё как всегда. А я бы хотел, чтобы наша жизнь была похожа на вестерн. Ты был бы разведчиком в краю команчей, охотился бы за вознаграждение, искал бы золото или ставил ловушки… Мы были бы пионерами на Диком Западе. Всякие стычки в горах, дуэли в пустыне, снежные бури на Севере. У меня была бы маленькая прыткая черно-белая лошадка, а еще — собака, Белый Клык, похожая на волка. Мы ели бы бобы в томате, сидели у костра, ты спал бы в одежде, надвинув на брови шляпу. У тебя были бы сапоги, как у того мотоциклиста, который иногда заходит к нам выпить у барной стойки, а еще — ружье, оно сверкало бы, как у Джоша Рэндэлла из фильма «Живым или мертвым»[41]. Ты, кстати, немного похож на Стива Маккуина[42], у тебя взгляд такой же. Но ты быстро выходишь из себя. Стоит кому-нибудь опоздать с доставкой или блюду остыть, как ты начинаешь орать. Особенно после того, как ушла мама.

Мы едем за сыром, как всегда по воскресеньям. Ты называешь молочную ферму, затерянную среди орешника и ельника, «шале». По радио передают скучную политическую передачу, которую ты не слушаешь, тебе нужно, чтобы просто был какой-нибудь фон. Дорога поднимается в гору, петляет.

Я люблю, когда наступает вечер. В ресторане по вечерам всегда суета, все работают до самого закрытия, всегда остается какой-нибудь паштет или кусочек сыра, и можно засидеться за полночь. Я вдыхаю молочный запах «шале». Тут каменный пол, и у меня и летом и зимой мерзнут ноги. Пока ты расплачиваешься, я склоняюсь над медным баком, в котором отстаиваются сыры. Еще тут есть эта странная штука, что-то типа граблей или метлы. У нее металлические прутья, это нужно для того, чтобы собирать сворачивающееся молоко и катать из него шарики размером с кукурузное зернышко — потом из этого получится твердый сыр, и я буду спускаться в подвал и чувствовать его запах. Я глажу в полутьме влажные соленые шероховатые корочки сыра. Ты указываешь мне на круглый сыр в пятнышках, его корочка крошится, если ее потереть.

— Приглядись-ка, — говоришь. Я вижу как будто какие-то точки. — Корочку тома[43] делают паучки[44].

Как-то раз хозяин дал мне понюхать сумку, которая ужасно воняла, это был сычуг теленка, часть желудка, в которой вырабатывается фермент, потом его используют для изготовления сыра. С меня разом слетела грусть, да и с тебя тоже.

Семь часов вечера — время блинов. Тесто замешиваю я. Само собой, безо всяких рецептов. Ты просто наливаешь молока, топленого масла и насыпаешь муки. Я сам беру все, что нужно, — салатницу и венчик, он не такой большой, как тот, что используешь ты. Я уже умею правильно разбивать яйца в муку. Потом я постепенно добавляю смесь молока и масла. И взбиваю изо всех сил, как будто это дело жизни или смерти. Ты меня прерываешь:

— Не так быстро, делай аккуратно,