Специфика же заключалась вот в чем. Как это ни дико звучит, по мнению Ленина, национальный вопрос заключается в том, что нет вообще такого вопроса!.. Ибо в любом своем варианте признание национального вопроса существующим означает, что признается в качестве социальной общности и некая единая масса, скрепленная по признаку этнической принадлежности, тогда как в пределах одного государства люди, согласно ленинской догме, делятся не на русских, грузин, татар или евреев, а на представителей различных классов: рабочих, крестьян, чиновников, капиталистов, бездельников-царедворцев…

Любая борьба за национальные интересы, по Ленину, – даже борьба с дискриминацией по национальному признаку – означает признание, хотя бы в этом, общности рабочего и капиталиста, тогда как такой общности нет и быть не может. Поэтому большевики, конечно осуждая сквозь зубы и черту оседлости, и процентную норму, вообще не участвовали ни в каких акциях, стремившихся уравнять права евреев с правами других подданных империи, считая, что у «трудящихся» при капитализме вообще нет никаких прав, так что уравнивать кого бы то ни было в бесправии вообще не имеет смысла. Но главное – это отвлекает трудящихся евреев от классовой борьбы и порождает у них иллюзию, будто у еврея-рабочего и еврея-капиталиста могут быть в принципе какие-то общие интересы и общие заботы.

Поскольку же фактически миллионы российских евреев (главным образом как раз «трудящихся») страдали именно из-за притесненией по национальному признаку и от этой печальной реальности заслониться теоретической догмой было никак невозможно, Ленин объявил себя ревностным сторонником ассимиляции, то есть «растворения» евреев в русском народе, благодаря чему «еврейский вопрос» отпадет сам собой и останется лишь единственно близкий марксистскому теоретику вопрос классовый. «Против ассимиляторства, – утверждал Ленин, – могут кричать только еврейские реакционные мещане, желающие повернуть назад колесо истории»[1].

Такова была общая установка, которую Сталину предстояло развить, обосновать и популярно объяснить читающей российской публике. Вряд ли Ленин знал, что у его молодого адепта несколько иные взгляды (точнее, чувства, ибо взглядов, то есть осознанной четкой концепции, у Сталина, по крайней мере тогда, еще не было на этот пресловутый вопрос. И вряд ли он предполагал, какие именно СВОИ мысли Сталин вложит в ЕГО мысли, осуществляя по сути в точности задание, которое получил. Непохоже также, чтобы Ленин усмотрел в изготовленной Сталиным работе легко читаемые и между строк, да и в самих строках, откровенно антисемитские нотки. Сам Ленин, естественно, антисемитом не был[2] и существование подобных чувств у товарищей по партии вообще не допускал.

Ленин понимал, что для осуществления его плана еврейской ассимиляции, даже если он и не утопичен, понадобятся годы и годы, а Сталин сразу же отказывал евреям в праве считаться не только народом, но и нацией. Значительная часть статьи, заявленной как исследование национальной проблемы в целом, посвящена пресловутому «еврейскому вопросу», причем лишь для того, чтобы «доказать», будто евреи не нация, а «нечто мистическое, неуловимое и загробное», что это «бумажная нация», то есть существующая не в действительности, а лишь «на бумаге» – в чиновничьих документах[3]. Ну, какая же это нация, восклицает Сталин, если те, «кто считает себя евреями, живут в разных частях земного шара, никогда друг друга не увидят, никогда не выступят совместно, ни в мирное, ни военное время?!». Поставленные рядом вопросительный и восклицательный знаки говорят сами за себя, определяя накал авторских чувств.

С чего бы это ему так важно доказать, притом непременно теоретически, что евреи вовсе не нация, а некая «ассимилированная группа лиц», сохранивших разве что «некоторую общность национального характера»? В систему «аргументации» вводится еще и такой довод: «У евреев нет связанного с землей широкого устойчивого слоя, естественно скрепляющего нацию не только как ее остов, но и как «национальный» рынок. Из 5-6 миллионов русских евреев только 3-4 процента связаны так или иначе с сельским хозяйством. ‹…› Евреи обслуживают главным образом «чужие» нации ‹…› как промышленники и торговцы, ‹…› естественно приспосабливаясь к «чужим» нациям…» Из всего этого марксистского теоретизирования, которое сначала предстает как некая абстрактная «игра ума», вдруг вытекает почти незаметный и, однако же, очевидный вывод, четко сформулированный самим автором: «Нация имеет право свободно определять свою судьбу. Она имеет право устроиться так, как ей угодно». Но это несомненное и священное право никак не относится к евреям: ведь автор только что «доказал», что ни в рамках одной какой-либо страны (России), ни тем более вне ее рамок («разные части земного шара») такой нации не существует. И, стало быть, «свободно определять свою судьбу» попросту некому. Эта свобода остается за кем угодно, но только не за теми, кого будущий великий гуманист именует «чем-то мистическим, неуловимым и загробным»…

Миллионы людей, однако, страдали отнюдь не на бумаге от своей принадлежности к чему-то «мистическому, неуловимому и загробному» – этот непреложный факт Сталина не интересовал. Поэтому в статье о национальном вопросе, опубликованной в 1913 году, нет слова о той действительно национальной проблеме, которой в реальности жила тогда вся Россия: о деле Бейлиса. Коснись Сталин хоть строкой этого, отнюдь не теоретического, вопроса, и вся его конструкция рассыпалась бы, как карточный домик: никакими аргументами ему не удалось бы доказать, что Бейлиса судят не как еврея, а как «нечто мистическое, неуловимое и загробное».

Здесь важна не только авторская позиция, но и в еще большей мере те слова, которые он находит для ее изложения. В конце концов любую нелепость можно при желании изложить так, чтобы исключить авторскую издевку, потребность высмеять и унизить тех, кому он отказывает в праве на национальную идентификацию, посочувствовать тем, кто из-за нее все же страдает. Ничего этого нет в статье и в помине. Упиваясь псевдотеоретическими изысками, Сталин не скрывает своей насмешки над теми, кто сдуру все еще продолжает считать себя относящимся к особому этносу и надеется на то, что с этим этносом «хоть кто-нибудь будет считаться».

Неужели Ленин не заметил плохо скрытого сталинского юдофобства? Конечно, заметил, но, следуя своей специфической логике, – со знаком наоборот. Для Ленина в таком, сталинском, повороте заключалась, как ни странно, и своеобразная, с большевистских, а не обывательских, позиций защита евреев от гонений. Ведь Сталин отказывал евреям в национальной идентичности, утверждая, что живущие в России евреи вовсе и не евреи, а русские! Вывод из этого мог быть таким: никакой основы для дискриминации по этническому признаку вообще не существует, значит, и сама дискриминация неправомерна.

На самом же деле сталинский вывод был совершенно иным. Снова напомню: он утверждал, что «нация имеет право свободно определять свою судьбу», что она «имеет право устроиться так, как ей угодно». Но, поскольку евреи нацией не являются, таким правом, стало быть, они не обладают. Был ли он в самом деле провидцем, предполагал ли, что десятилетия спустя сам же использует вполне практически этот квазитеоретический тезис? Или просто вложил в свои саркастические экзерсисы особую любовь к гонимому этносу? Вряд ли мы когда-нибудь это узнаем. Да и значения это уже, разумеется, не имеет.