на уличную донгу. После знойного дня вода из бочки тепла даже глубокой ночью. Ни кухарки, ни рабыни здесь не было, так что умывальня пуста; три стенки тремя сторонами выходят на задний двор. Место устроено между амбаром и поварней, что означает многое; прежде всего то, что ни один мужчина не увидит женщину, пока она уединяется. Уж тем более хозяин, которому само положение вменяет никогда не приближаться к поварне или амбару. Госпожа Комвоно однажды сказала это вслух, и с той поры хозяин не приходит в комнату. Это Наниль под утро уходит куда-то в другое место. Хозяйка следит, чтоб в умывальне всё было красиво и по назначению: узор из золотых монет и ракушек, затем опять монеты, затем опять ракушки. Гладкий пол вытесан из камня, а в верхней части средней стены, прямо над головой Соголон, торчит трубка из тонкого бамбука, по которой стекает вода. Она в ней моется дольше обычного, потому что час поздний и все вокруг спят. А закончив мыться, она видит перед собой зрелище. Саму себя.

Кухарка рассказывала, как больше семи лун назад хозяйка приобрела большущее серебряное блюдо, но не затем, чтобы подавать на нем трапезу. Блюдо обосновалось в умывальне, где женщина может вольно себя оглядывать. Соголон не может взять в толк, зачем женщине смотреть на себя во время мытья, но сама сейчас смотрит и еще долго после того, как вышла из-под струи воды, стоит и вдумчиво себя созерцает.

Мисс Азора, помнится, пеклась, чтобы ни в одной из ее комнат не было ничего, способного ухватить отражение, дабы мужчина, не ровен час, не углядел свою неказистость, не возроптал от вида своего дряблого тела либо тяжести своей вины. Но это место, хвала богам, от взглядов мужчин защищено. Поэтому Соголон пристально смотрит. Она приопускает голову, чтобы видеть волосы, длиной почти до плеч, которые она скручивает в пучки. Лицо, по которому она угадывает свой возраст, – правда, гадает не она, а хозяйка.

Кухарка говорит:

– Госпожа, ей наверняка едва ли больше, чем десять и еще один годик.

На что госпожа отвечает:

– Нет, ее ум слишком хитер для кого-то столь юного, но еще груб и неотесан. Чересчур много сердца и слишком мало ума, чтобы дать ей старше полутора десятка лет.

«Тогда десять и еще три», – шепчет Соголон своему мутноватому отражению. В тусклом свете факела разглядеть мало что можно. Силуэт, всё еще малознакомый ей самой, с плечами как у того юного бойца на палках. Узкая талия и узкие бедра – не такие, чтобы обещать мужчине восьмерых детей. Длинные ноги, готовые стремглав бежать без оглядки. Свет факела падает на грудь, смотреть на которую Соголон никогда не видит смысла, хотя часто ловит на ней взгляд хозяйки и подозревает, что та подумывает при этом о хозяине. Жаль, что не получается его вспомнить, или какие разговоры он вел в комнате, пока не уходил в сон.

Что-то прошелестело по двору, отчего сердце чутко подпрыгнуло. Кошка.

Так Соголон стоит и рассматривает себя. Проводит по шее, груди, касается ку и снова думает о словах госпожи. Притрагиваясь к каждому месту своего тела, она как бы спрашивает его: «Чем ты занимаешься? Ну а ты?»

Рабыня Наниль говорит, что ее тело предназначено для множества детей.

Кухарка говорит:

– Эта маленькая шлюшка уже начинает себя проявлять, но госпожа всё не гонит ее из дома, несмотря что хозяин того требует.

– Как так может быть, что женщина перечит воле своего мужчины? – недоумевает Наниль.

– Видать, потому, что воли у него нет. А в Фасиси, когда господа женятся, невеста по желанию может оставаться хозяйкой своему состоянию, так что у хозяина и руки коротки.

Три женщины. Госпожа, кухарка и рабыня. Соголон смотрит на всех троих внутренним взором и думает не столько о том, кто они, а о том, чего они хотят. Госпожа хочет, чтобы однажды пришла какая-то благая весть и она бы смогла вернуться в Фасиси, не потеряв лица. Каждый день она ждет этой доброй вести, прислушиваясь к отдаленному бою барабанов, наблюдая за мальчиками-посыльными, что снуют мимо ее дома; за голубями, что пролетают над головой, но всё не садятся на крышу. Кухарке подай одно: хлопотать на кухне да подсмеиваться над людьми. Чего хочет рабыня, она не знает. Чего хочет Соголон, она не знает тоже. Может, ей хочется выговориться, без оглядки побежать, взлететь по стене Башни Черного Ястреба, подняться на самый верх и узреть оттуда край света. Она говорит об этом кухарке – надо же хоть кому-то сказать, – а та лишь отвечает:

– Послушай, девочка, это потому, что за тобой нет ухода. Нет матери, которая тебя бы растила.

Соголон слушает, а сама при этом слышит: матери, которую можно было бы спросить: «Для чего ты меня растишь?»

Она смотрит на себя и вздрагивает от мысли: эти женщины вызывают в ней радость, что у нее нет матери.

Соголон думает о кошке, которая только что прошелестела через двор и живет лишь для того, чтобы есть да гадить, как хозяин. А у Соголон есть дырка в виде ку, и ему есть что туда засунуть. Детей хозяйка, судя по всему, не хочет, зато прекрасно знает, как они заводятся. У них с хозяином бывают яростные, посвященные этому ристалища, каждую четверть луны или около того. В других случаях хозяин наяривает Наниль до тех пор, пока ей не надоедает и тогда она начинает ему неистово помогать, чтобы всё побыстрее закончилось. Соголон стоит в умывальне уже невесть сколько; ночь становится всё глубже, а темень гуще. Попытки думать о том, чего она хочет, перебиваются мыслями о хозяине. Ей хочется сняться с места, уйти. Она не знает, что бы это значило, но ей хочется уехать отсюда. Хочется, чтобы люди знали ее только по следу.

«Кто тебе сказал, что ты можешь хотеть?» – спрашивает голос внутри ее. Хотеть не может ни одна женщина в Конгоре. Однажды она слышала, как хозяин в гостиной рассказывает другому мужчине, что есть люди, которые бродят по краю Песчаного моря на лошадях и странных зверях и покрывают свои лица тканью, а руки – знаками ведьмы, и иногда мужчины могут любить мужчин, или зверя, на котором ездят, а иногда своих сестер. Ни одну землю там не называют домом, не сажают зерна и не строят хранилищ, и даже когда стоят на месте, всё равно медленно движутся. Вот так и Соголон. Медленно двигаться, даже стоя на месте, – это ей ведомо