Мы вышли на улицу и ахнули: вокруг стало зелено, как будто смотришь сквозь зеленое стеклышко. Подошли соседи и тоже стали обсуждать это необычное явление. Через какое-то время эффект улетучился, но я и сейчас помню, как было необычно красиво и как всем было весело от этого.

Около Японского сада в пруду утки. Они дерутся за хлеб, который им бросают, и селезни, отбирая добычу, клюют уток в затылок. Те не обижаются. На дальнем конце пруда замечаю несколько необычных уток, кремовых с охристым подпалом, более крупных. Может, это гуси?

Мама не могла себе даже представить, что я не буду учиться музыке, поэтому она решила подготовить меня к поступлению в музыкальную школу. Когда-то в ней училась мама, теперь — Нанка. Настала моя очередь. Мама нажимала клавишу, и я должна была спеть эту ноту, потом я отворачивалась, и мама снова нажимала, а я должна была угадать, где она находится. Отхлопывали ритмы, были еще какие-то игры, но самое интересное и легкое — это песенки. Мы выучили «Дует ветер озорной, лает пес Буянка…» и «Гуси прилетели и на море сели, но соленую водицу гуси пить не стали». Перед прослушиванием мама спросила, боюсь ли я? А я не понимала, чего бояться, ведь это так здорово — выступать!

За столом, покрытым бархатной красной скатертью, сидели люди и улыбались. Я все сделала, как мама меня учила: нотки отгадала, ритмы прохлопала, «Буянку» спела и затянула «Гусей». А про гусей песня грустная, и у меня стали невольно наворачиваться слезы. Мужчина в очках меня спрашивает, отчего же я плачу? А я говорю:

— Гусей жалко!

— Отчего же жалко?

— Они гордые!

— Почему гордые?

— Соленую воду пить не стали!

Все засмеялись, и я тоже. А потом думаю: что же это я расплакалась, мама будет недовольна, и, уходя, без всякой просьбы комиссии станцевала. В школу меня приняли. Когда мы шли домой, мама сказала: «Гусь — гордая птица? Может быть. Но знай: гордым в жизни ох как тяжело». Я тогда поняла, что мама тоже не стала бы пить соленую воду. И я не буду.

Когда Копчик появлялся у нас во дворе, всем хотелось коня чем-нибудь угостить. Однажды я вспомнила, что у нас на веранде лежит целая сетка яблок. Я побежала домой, взяла штуки три и вернулась обратно. Копчик очень аккуратно брал яблоко с открытой ладони, а в это время его можно было гладить по морде, по бархатному носу. Он очень быстро ел, поэтому мне пришлось бегать не один раз за новой порцией. Когда пришла мама, яблок не было. Она помолчала и сказала: «Если бы у меня был сад, я бы яблоки раздавала, но у меня нет сада, а есть две девочки, которых я должна кормить. И мне это нелегко!» Сразу стало жалко Копчика, себя и маму.

«А у Вали ребеночек умер, — страшным шепотом сообщили мне девчонки, — пойдем посмотрим?» Там, где мы жили, ходить смотреть на покойников было делом привычным. К детям, которые входили в дом покойника, было уважительное отношение, если не сказать, особенное. Мы подходили к гробу, смотрели, выходили, опять входили, и никто из нас не шептался, не улыбался. Соблюдался траурный ритуал. Взрослые же тихонько поскуливали в углах и сообщали нам так, как будто мы не знали, что в доме покойник: «Вот, деточки, дядя Петя умер! Он вас, деток, любил! А теперь, вот, взял и умер!» Мы недоверчиво соглашались, хотя помнили, как дядя Петя нас гонял, когда мы по вечерам горланили песни около его дома.

А тут ребеночек! Валин! Вале было около тридцати, и жила она с матерью. Мать была некрасивая и мужиковатая, а Валя — красивая и тихая, с длинными русыми волосами, худенькая. Правда, иногда попивала. Тихо так попивала. Иногда соседи видели, как она возвращалась домой на скошенных каблуках, с трудом попадая в свою калитку. Беременной ее никто не помнил. Просто за зиму она немного пополнела, и вдруг весной родился ребеночек необыкновенной красоты. И — умер!

Мы с девочками вошли в плохо освещенную комнату. Никого не было. Валя сидела за круглым столом с прямой спиной, сложив руки перед собой, как примерная ученица за партой. Перед ней лежал большой круглый торт. Приглядевшись, мы поняли, что это и есть ребеночек, просто он обложен цветами и лентами. Кружевная куколка. Валя не плакала. Мы постояли. Валя не обернулась. Вошла ее мать, закурила папиросу и вышла. Мы тоже вышли.

После похорон Валя отравилась. Выпила уксусную эссенцию. Ее с трудом нес в больницу дядя Виктор. Голова у нее в судорогах запрокидывалась, изо рта текла какая-то жидкость, ноги бесстыдно корячились, а сзади босиком по талому весеннему снегу бежала почти раздетая мать и истошно кричала. Валя выжила и продолжала жить, только подурнела и на лице появилась какая-то гримаса. Она стала похожа на мать. Издали можно было принять их за сестер. Встречая ее, я вежливо здоровалась, но старалась на нее не смотреть. Была какая-то неловкость оттого, что, вот, я живу себе, а ее ребеночек умер.

На главной аллее сажусь на скамейку, звоню по мобильному Катьке. Долго не берет трубку. Наконец взяла.

— Ты встала?

— Сейчас встану.

— Не сейчас, а сейчас же! Опоздаешь в универ!

— Мама, у нас первую пару отменили. Мне к часу.

— Все равно вставай!

— А ты где?

— В Ботаническом.

— Холодно?

— Дождь моросит.

— А что поесть?

— Блинчики.

— О-о-о!

— Вставай, слышишь?

— Мама, не будь занудой! Еще полчаса посплю и встану! Мам, деньги на телефон мне положи! Пожалуйста!

— Не собираюсь! Сама выйдешь и положишь!

— Какая ты вредная!

— А ты вставай!

— Да встала уже я!

— Точно?

— Ну, встану сейчас!

— Ладно, давай. Я еще не скоро.

— Давай.

Соседка тетя Полина каждое утро, ровно в восемь, выйдя на крыльцо, чихала десять раз. Это были местные куранты. По ней можно было сверять часы.

Мама всегда вставала раньше нас. Здорово было сквозь утренний сон слышать, как мама вбивает крем в щеки, шуршит газетами, разговаривает с кошками или стучит на швейной машинке. Или с веранды доносится звук натираемой на терке морковки. Или плюется яичница на сковороде…

Но были и менее радостные пробуждения. Мама входила в спальню и заводила волынку: «Интересно. Что же это получается? У меня две девочки, и обе спят. А вот Оля Кардонская уже давно встала, умылась, почистила зубы, позавтракала, сбегала за молоком, полила цветы, подмела палисадник и сейчас, наверное, уже на море. А мои девочки спят. Правильно. Зачем им вставать? Это Оля Кардонская рано встала, умылась, почистила зубы…» Мы нервно сбрасывали одеяла, свешивали ноги с кровати и ловили себя на мысли, что эта Оля Кардонская у нас сегодня точно дождется. А Оля была самая обыкновенная девочка: тихая, две косички, из полной благополучной семьи, и вообще ничего особенного. Бегала она плохо, интересного ничего не придумывала, голос слабый (гланды вечные). Когда мы с Нанкой, наигравшись до темноты — голова мокрая, лица красные, глаза шальные, — шли домой под маминым конвоем, мама, сердитая, со скакалкой в руке, приговаривала: «Вам бы только шлындать с утра до вечера! Оля Кардонская, наверное, уже уроки сделала и книжку давно читает! А им хоть бы хны! Босота, одним словом! Что из вас получится? Вот Оля Кардонская…»