не сомневается в своем праве вести этот, как он уверен, необходимый для них обоих (для него и для лейтенанта) разговор.

— Разрешите, товарищ лейтенант! Я не собираюсь говорить о ваших служебных обязанностях. Не хочу. И не имею права. А вот комсомольские обязанности...

— Нет, — резко прервал его лейтенант. — Нет. — Он почему-то сразу догадался, что Бражников будет говорить о том неряшливом солдате. «Они, кажется, друзья, я их несколько раз видел вместе. Ну, нет, не бывать этому. Не позволю. Сейчас поставлю на свое место этого зарвавшегося комсорга».

Никогда еще Геннадию Громову не хотелось выказать свою власть так, как сейчас.

5

Но лейтенант Громов так и не обрушил на рядового Бражникова свой гнев. Что-то не позволило ему это сделать. Какая-то сила. Она не в нем, не в Громове, была, эта сила, она исходила от Бражникова, от его чуть-чуть скуластого, несколько грубоватого и совершенно спокойного лица, от его серых, не очень выразительных, но тоже удивительно спокойных глаз, от всей его мужественной, преисполненной человеческого достоинства осанки. Да, это сила. С ней приходится считаться. Как-то само собой пришло определение: «Хозяин. Он держится как хозяин. Ах, черт побери! Может, он даже думает, что не он у меня служит, а я у него? Ну, это мы еще посмотрим, кто у кого служит. Нет, кричать я на него не буду. И командовать сейчас не буду».

— Ошибаетесь, товарищ Бражников, — все тем же тоном, внешне сдержанно, даже подчеркнуто вежливо сказал Громов. — Уверяю вас, ошибаетесь. Я знаю, о чем вы хотите сказать. И это имеет прямое отношение к моим служебным обязанностям и правам. Вот так, товарищ Бражников. Я могу запретить вам продолжать этот разговор. Могу. Имею право. Больше того, я обязан это сделать. Понятно? Но мне просто интересно... интересно посмотреть, как далеко вы шагнете через границу дозволенного.

Бражников промолчал. «Ну что с ним говорить! — с внезапной усталостью и с какой-то неожиданной тоской подумал Сергей. — Напрасно я это затеял. Какое мне дело до этого человека? В няньки я, что ли, ко всем нанялся?»

— Молчите? — спросил Громов.

— Так точно, молчу, товарищ лейтенант.

— Почему же? Я вам разрешил — говорите. Ну, воля ваша. Молчание, говорят, тоже есть критика. И вот что — почаще заглядывайте в уставы. А может, вы их уже знаете?

В этих последних словах Громова неприкрыто прозвучала угроза, но Сергей замешкался с ответом не потому, что испугался. Нет. Он самого себя спросил: знаю я уставы? И ответил: еще не знаю. Он читал их каждый день, многие параграфы уже заучил наизусть, но они еще не переплавились в его сознании. Во многом Бражников уже стал настоящим солдатом, но многое еще в нем было от прежнего, доармейского Сергея — проходчика, шахтера, человека гордой и независимой профессии.

— Уставы я изучаю, товарищ лейтенант, — сказал Сергей.

— И что вы в них поняли?

— Я понял, каким должен быть солдат. К чему он обязан стремиться. Так в уставе, товарищ лейтенант, и сказано: «должен быть». И я так понимаю: таким он должен сам воспитаться, таким его должны воспитать. И еще я понял, товарищ лейтенант, что воспитание солдата — нелегкое дело. Взять хотя бы Сафонова. Того самого...

Этого Громов уже стерпеть не мог:

— Сафонова я сделаю солдатом. И цацкаться с ним не буду. Нет. И душеспасительные разговоры с ним тоже вести не буду. Я буду требовать. И от него. И от вас. И от всех своих подчиненных. Строго требовать. По уставу. Требовать и приказывать. Вот и все. Понятно?

— Так точно, понятно, товарищ лейтенант.

— Рад за вас. Значит, мы с пользой для дела побеседовали. А что касается души человеческой — с удовольствием потолкую с вами об этом на досуге. Правда, мне это ни к чему. Я же не комсомольский работник. Я только командир. — Громов взглянул на часы. — Вот так, товарищ Бражников.

— Разрешите идти, товарищ лейтенант?

— Да, идите.

Казалось, он чувствует себя превосходно, лейтенант Геннадий Громов. Еще бы! Сумел поставить солдата на свое место. Но почему-то подлинной радости это ему не дало. Какой-то смутный, тревожный осадок остался в душе. Может, это было предчувствие, что еще не раз горько пожалеет он о том, что так поспешно, грубо и неумно: оборвал этот, пожалуй, один из самых важных разговоров в своей только что начавшейся самостоятельной жизни.

А Сергей Бражников, ни разу не оглянувшись на Громова, шагал по крутой горной тропинке. И он вовсе не чувствовал себя побежденным. И тревоги на сердце у него никакой не было. Наоборот, ему казалось, что все стало очень определенным и ясным.

И вдруг, совсем некстати, в сердце шевельнулось что-то мягкое и теплое и, как хотелось думать Сергею, совершенно ненужное сейчас. Сергей попробовал избавиться от этого. Безуспешно.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Вскоре после завтрака солдат поднял на ноги зычный голос помкомвзвода.

«Наступление» продолжалось.

— Ну и житуха, — поеживаясь, сказал Катанчик. — И отдохнуть не успели. И обсохнуть не дали.

Еще во время завтрака Сергей заметил, что Катанчику как-то не по себе. Ел он неохотно и мало, хотя обычно отличался завидным аппетитом, и, что самое удивительное, — он больше не шутил. А перестав шутить, Катанчик сразу стал чем-то похож на промокшего под дождем воробья: нахохлился, втянул голову в плечи, присмирел. Шагая с ним бок о бок, Сергей слышал его тяжелое, прерывистое дыхание и заметил, что Вася несколько раз крепко прикусил губу, словно преодолевал какую-то боль.

— Может, тебе нездоровится? — спросил Сергей. — Так доложи сержанту.

— Еще что скажешь? — отмахнулся Катанчик. — Сроду я ничем не болел.

— От этого никто не застрахован, Вася.

— А что ты меня уговариваешь?! Знаю я вас: если пойду в санчасть, житья мне потом не будет. Засмеете.

— Глупости болтаешь! — возмутился Сергей.

— Возможно. Конечно, спасибо за заботу. Только ничего со мной не будет. Просто никак не могу согреться.

— Ну, если так, потерпи. Похоже, что скоро нам дадут жару. Согреемся и перегреемся, — пообещал Сергей.

Предсказание