Оскорбленная Иштар карает обидчика, насылая на Энкиду болезнь, и друг Гильгамеша умирает. Гильгамеш охвачен скорбью. Осознав и то, что рано или поздно ему самому предстоит умереть, он вспоминает, что человеку, пережившему Потоп (в этой поэме он выступает под именем Утнапишти), было даровано бессмертие, и отправляется в Дильмун, чтобы встретиться с ним. Но люди не могут вернуться к древней, первобытной духовности, и это путешествие в мир богов оборачивается культурной регрессией: Гильгамеш долго скитается в пустыне, обросший волосами и облаченный в шкуру льва. Стремясь познать «тайну богов»[60], он, подобно шаману, следует за солнцем через необитаемые земли, и его посещает видение подземного мира. Когда же он в конце концов достигает Дильмуна, Утнапишти объявляет, что боги больше не отменяют законов природы даже ради своих любимцев. Древние мифы не могут больше служить людям проводниками и наставниками.

Путешествие Гильгамеша в Дильмун выворачивает наизнанку старый мифологический образец[61]. Если в «Атрахасисе» история потопа представлена с точки зрения богов, то здесь Утнапишти излагает собственные переживания, рассказывает о том, как трудно было построить корабль, и описывает свое отчаяние при виде опустошенной потопом земли. Старые мифы сосредоточивались на священном мире, не касаясь человеческой истории; здесь же Гильгамеш – исторический персонаж – посещает мифического Утнапишти. По мере того как боги отдаляются от мира людей, история вторгается на территорию мифа[62].

Боги не открывают Гильгамешу тайного знания: он лишь получает болезненный урок о пределах, положенных смертным. В итоге герой возвращается к цивилизации, совершает омовение, сбрасывает львиную шкуру, причесывает волосы и облачается в чистые одежды. Отныне он займется возведением стен Урука и развитием цивилизованных искусств. Сам он умрет, но имя его переживет века в этих памятниках культуры – и, прежде всего, в письменности, благодаря которой память о его достижениях сохранится для потомства[63]. Если Утнапишти обрел мудрость в беседах с богом, то Гильгамеш научился осмыслять свой опыт самостоятельно, без Божественной помощи. Он «устал и смирился», но также «постиг премудрость»[64]. Он утратил древний мифологический взгляд на мир, но история даровала ему другое утешение.

Схожая переоценка старых мифологических идеалов произошла и в Древней Греции. К примеру, миф об Адонисе – вариант сюжета об Иштар и Думузи – приобрел политическую окраску[65]. Адонис не способен к цивилизованной городской жизни. Неудачливый охотник, он не прошел бы охотничьи обряды инициации, превращавшие греческих подростков в полноценных граждан. Раб двух богинь, он так и не смог обособиться от мира женщин. Греческие граждане были причастны к полису через посредство семьи, но Адонис – дитя инцеста, акта, попирающего семейные идеалы, а завести собственную семью ему также не удается. Его безответственный образ жизни ближе к тирании – отвергнутой афинянами форме правления, при которой царь стоит над законом. Праздник в честь Адониса, во время которого женщины предавались необузданным выражениям скорби, вызывал отвращение у мужской правящей верхушки. Адонис был воплощением политической отсталости и, вероятно, способствовал самоопределению афинян от противного – как полная противоположность сдержанным и размеренным идеалам полиса.

Городская жизнь преобразила мифологию: боги отдалились от людей. Старые ритуалы и мифы больше не помогали перенестись в Божественный мир, некогда казавшийся таким близким. Люди разочаровались в старом мифологическом мировоззрении, дававшем опору их предкам. По мере укрепления городской организации все эффективнее удавалось справляться с разбойниками и грабителями, но боги, по-видимому, перестали интересоваться делами людей. Воцарился духовный вакуум: прежние идеалы пришли в упадок, а на смену им не явилось ничего нового. И в конечном счете это повлекло за собой очередное масштабное преобразование.

К VIII веку до н. э. духовный недуг охватил многие страны и регионы, но в четырех областях пророки и мудрецы независимо друг от друга приступили к поиску новых решений этой проблемы. Немецкий философ Карл Ясперс назвал этот период осевым, поскольку он оказался поворотной точкой в духовном развитии человечества: откровения, обретенные в те времена, сохраняют свое значение и по сей день[66]. Именно тогда зародилась религия в том смысле, какой мы вкладываем сейчас в это слово. Люди с беспрецедентной ясностью осознали свою природу, свое положение и свои ограничения. И возникли новые религиозные системы: в Китае – конфуцианство и даосизм, в Индии – индуизм и буддизм, на Ближнем Востоке – монотеизм, а в Европе – греческий рационализм. Эти вероучения осевого периода связываются с рядом исторических лиц: в Иудее – с великими пророками VIII–VI вв. до н. э., в Индии – с создателями упанишад и с Буддой (ок. 563–485 гг. до н. э.), в Китае – с Конфуцием (551–469 гг. до н. э.) и автором «Дао дэ цзин»[67], а в Древней Греции – с авторами трагедий V в. до н. э., с Сократом (ок. 470/469–399 гг. до н. э.), Платоном (ок. 427–347 гг. до н. э.) и Аристотелем (ок. 384–322 гг. до н. э.).

Осевой период таит в себе множество загадок. Неизвестно, почему преобразования затронули только китайцев, индийцев, греков и древних евреев, а в Месопотамии и Египте ничего подобного не произошло. Справедливо отмечают, что все области, внесшие свой вклад в развитие новых религий, испытывали в то время политические, социальные и экономические потрясения. Бушевали кровопролитные гражданские войны, гибли целые города. Кроме того, развивалась новая рыночная экономика: власть переходила от жрецов и царей в руки купцов, и старая иерархия рушилась. Новые вероучения возникали не в пустынях и убежищах отшельников, а в городской среде, на фоне финансового подъема и роста капитала. И все же эти факты не дают исчерпывающего объяснения революции осевого периода, коренным образом изменившей самовосприятие людей, их отношения между собой и с окружающим миром.

Все вероучения осевого периода имеют ряд общих признаков. Все они характеризуются обостренным осознанием страданий как неотъемлемой части человеческой жизни, и все ориентированы на развитие более одухотворенной религии, не столь сильно зависящей от внешней обрядовости. Все они опираются на новаторские представления о личной совести и морали: тщательного выполнения традиционных ритуалов недостаточно, следует также относиться с уважением к своим ближним. Все основатели новых религий осуждали насилие и проповедовали сострадание и справедливость. Они учили своих последователей искать истину в себе, не полагаясь на слова жрецов и религиозные авторитеты. Ничто не следует принимать на веру; все нужно подвергать сомнению; старые ценности подлежат критическому пересмотру. И одной из областей, требующих переоценки, разумеется, оказалась мифология.