платок на голову. Он не пошевелился, а только поднял на нее глаза, как ребенок на свою мать.

— Вот ты и здесь, — прошептал он так, как будто это он ее разыскивал.

Глава III

Однажды, когда летняя жара уже спала, я застилала постели наверху, и вдруг услышала, как открылась входная дверь, Беранже вошел в дом и позвал мою мать:

— Изабе-ель!

Прежде чем ответить, я задержала дыхание:

— Она ушла к мяснику, святой отец. — И, чтобы задержать его, я быстро добавила: — Но она скоро вернется.

— Ох, Марионетта, — сказал он, смеясь, чем меня очень удивил, — я только что получил замечательнейшее известие от… — И в этот момент он перестал смеяться, — ты мне не поверишь.

— От кого? — с нетерпением в голосе спросила я.

— От одного влиятельного австрийского герцога. — Эти слова он произнес с заметным удовольствием. — Он пишет, что навел справки о нашей церкви.

— Зачем? — спросила я.

— Невероятно, но это так. Он хочет прислать нам деньги на реконструкцию нашего храма.

— Правда? — воскликнула я. — Вот удача!

— Да, Мари. Это подарок Господа. Хвала Всевышнему.

— Аминь! — завершила я.

В тот момент он был так близок ко мне. Душа его была открыта. Мне так хотелось, чтобы это мгновение продолжалось как можно дольше, а я бы смогла чувствовать себя частью его жизни, но он снова заговорил:

— Так, Мари. У тебя есть время? Мы должны написать ему ответ. Думаю, твоей рукой это будет более красиво, чем моей.

Мы дошли до церкви. Он усадил меня за стол и стал диктовать, а я аккуратно записывала. Когда он закончил, он спросил мое мнение:

— Что ты думаешь о написанном, Мари? Достаточно ли я привел аргументов? Возможно, следует что-нибудь добавить?

— Нет, святой отец, все очень хорошо, только надо переписать поаккуратнее.

Беранже кивнул:

— Послушай, Мари. Я бы хотел, чтобы ты никому не рассказывала об этих письмах.

— Конечно, святой отец, — ответила я, но мне стало интересно, почему такую радостную и безобидную новость надо держать в секрете.

Он склонил голову:

— Спасибо тебе, Марионетта. Спасибо, за твою помощь.

Я посмотрела на чистую страницу и начала переписывать. Я писала долго и аккуратно, и все это время чувствовала, как он стоит рядом и смотрит на меня.

— Скажи мне, Марионетта, — спросил он вдруг, — почему я никогда не вижу тебя на исповеди? Ты безгрешна, как ангел?

Его вопрос удивил меня. Я вспыхнула до корней волос, не зная, что ему ответить.

— Я лишь дразню тебя, — сказал он извиняющимся тоном, но мне это не помогло прийти в себя.

Я закончила переписывать письмо, Беранже подписал его.

В тот вечер, когда мы с мамой готовили ужин, я ничего не сказала о том, что произошло днем.

* * *

Беранже был прав. Мне надо было сходить на исповедь. Но что я буду ему говорить? Исповедоваться ему же в своем чувстве к нему? О том, как ловлю каждое его слово? О том, как слежу за каждым его движением?

Но чтобы доставить ему удовольствие, я стала приходить на исповедь, но говорила совсем не о том, о чем надо было говорить, а о всякой чепухе. Я говорила, что завидую Мишель, потому что она выходит замуж, а я нет, говорила о своих разговорах с матерью, что меня задевает ее мнение о том, что Мишель привлекательнее меня, хотя мне было совершенно все равно на этот счет. Я просто говорила, чтобы говорить, и приходила, чтобы приходить. Я не рассказывала ему о своих встречах со странной мадам Лапорт, только говорила, что в связи с тем, что Мишель и месье Марсель (теперь мы звали его Жозеф) проводят все свое свободное время вместе, я теперь много читаю.

Мадам Лапорт была все-таки потрясающей женщиной. У нее была странная манера говорить и странная манера поведения. Она жила так, словно сама принадлежала к клану этих катаров. Каждый раз, когда я к ней приходила, чтобы вернуть книгу, которую прочла, и взять новую, ее кухарка пекла пироги. Но я ни разу не видела, чтобы мадам Лапорт их ела. Катары не ели мяса, яиц, сыра — никакой животной пищи.

Она умела так живо рассказывать о событиях давно минувших дней, что создавалось впечатление, будто она сама принимала в них участие.

Мы разговаривали с ней на разные темы и о Боге в том числе. Я задавала мадам Лапорт такие вопросы, на которые даже она не могла ответить. И однажды она мне сказала:

— Я не могу быть тебе советчиком по вопросам Церкви, Мари.

Но получалось так, что я не с кем не могла говорить на эту тему — ни с отцом, ни с мамой, ни с Мишель, у которой голова была забита только предстоящей свадьбой. Клод отпадал сам собой. Оставался только Беранже.

Однако я не знала его настолько хорошо, чтобы позволять себе отвлекать его внимание, и это делало меня еще более любопытной и осторожной. Я думала, что, скорее всего, он отругает меня за чрезмерное любопытство или ему не понравятся мои вопросы, столь явно демонстрирующие мои сомнения. Может, он пожалуется на меня моей матери, а может, вообще запретит мне видеться с мадам Лапорт. Я боялась его реакции, и поэтому все мои незаданные вопросы пока оставались со мной.

И вот, когда запах ладана и оплавившегося воска свечей, которые раньше всегда меня успокаивали, стали приводить в состояние тревоги, я все-таки решилась поговорить с Беранже. Мотивы, побуждающие меня сделать это, были очень искренними — я надеялась, что он скажет мне что-то, что вернет мою душу к Церкви, что поможет мне жить, как прежде: в спокойствии и вере.

Я знала, что Беранже в середине дня всегда прогуливается. Это был его ежедневный моцион перед обедом. И вот я решилась поймать его именно в этот момент (мама уехала в Эсперазу навестить своего друга, который заболел). Всю первую половину дня я вела себя как положено, ничем не выдавая своего волнения перед, возможно, предстоящим разговором, кроме, быть может, слишком быстрых и нервных движений и того, как выбежала из дома после завтрака, чуть не сбив с ног Женевьеву, нашу козу. Мишель и Жозеф остались дома, он втолковывал ей что-то про свою любовь. Я ничего не сказала Мишель о своем уходе. В свете последних событий общались мы мало. Она знала о моих визитах к мадам Лапорт и не одобряла их. Вот и сейчас она решила, что