– Утешение, значит, тебе не требуется.

Обр хмыкнул.

– И покаяться ты не хочешь.

– Не в чем мне каяться.

– Ты человека убил.

Обр снова хмыкнул.

– И, как я слышал, не одного.

– Да я б их всех перебил, как бы силы были, – с глубокой убежденностью сказал Обр.

Обладатель чахлой бородки только вздохнул, и это обозлило Обра еще больше.

– Я сражался и убил в бою! В честном! Их было два десятка, а я один. Или я, или они. Деда на моих глазах зарубили… Да что я… Тебе не понять. Ты на всю жизнь за ряску свою спрятался!

– А Матвея несчастного за что? – тихо спросил священник.

– Кого? Не знаю такого. Я местных сроду не трогал.

– Да откудова ж тебе знать. Ему, Матвею-то, когда вместе с конями и повозкой подряжали Князев груз вести, не сказали, знаешь ли, что везти надо, куда и зачем. Заплатили правда, хорошо. У него трое, и жена опять беременная, так что он и за половину согласился бы.

Обр даже глаза прикрыл от старания припомнить, как оно там было с возницей.

– Не убивал я его, – уверенно сказал он, – всего-то дал в челюсть. От этого не помирают.

– Ты ему в челюсть, он – с козел спиной вперед, хребет сломал, да еще виском об корень. От чего помер, теперь и не угадаешь.

– Да кто ж его просил соглашаться Князев груз везти, проклятые деньги брать?! Все вы предатели. Хорты за вас бьются, кровь проливают, а вы за добро свое трясетесь, только и ищете, как бы нажиться. Люди Князевы из вас жилы тянут, а вы все кланяетесь. Четыре шкуры дерут, а вы пятую предлагаете.

– Кровь, говоришь? – раздельно переспросил священник, помолчал и также раздельно добавил: – У меня Хорты всю семью вырезали.

– За что?

– За коней. У нас кони хорошие были, породистые. Наша Стрелка от какого-то проходящего жеребца родила однажды. От того жеребенка все и пошло.

– Кони нужны, – с полным знанием дела заметил Обр, – без коней не повоюешь.

– Нужны, – согласился священник, – как без коней в хозяйстве? Ложись и помирай. Отец за так отдать не захотел, да еще говорят, согрубил им что-то. Я, пятилетний, тогда у тетки в Белых Камнях гостил, потому и выжил. А тебя там не было?

– Нет, – мотнул головой Обр, – я тогда, небось, еще совсем мальцом был.

– Ага. Значит, помочь я тебе ничем не могу. Плохи твои дела, раб Божий Александр.

– Я тебе не раб, – оскорбился Обр, – сроду никому рабом не был. А ты че, правда помочь хочешь?

– Хочу, – вздохнул священник, – вернее, должен хотеть. Но путей к тому никаких не вижу.

– Не видишь? – почти весело поинтересовался Обр. – Так это очень просто. Давай махнемся не глядя. Ты мне ряску с капюшоном, а я тебе свои тряпки. Фигурой и ростом мы похожи вроде. Ты останешься, я уйду. Вешать тебя вместо меня они, ясное дело, не станут. А если я тебя оглушу осторожненько, даже пожалеют.

– Понятно, – кивнул священник, – а скажи мне, что ты станешь делать, когда уйдешь?

– Ну это, первым долгом раскаюсь, – хмыкнул Обр, которому этот выход нравился все больше и больше. – Могу даже горсть пыли на голову высыпать и свечку поставить. А уж потом займусь делом. Навещу кое-кого.

Кого именно и зачем, Обр уточнять не стал. Сначала Семерик. Потом добраться до Больших Солей, поговорить с этими… которые братьев вешали. А если очень повезет, то и в столипу можно наведаться.

Размечтался, дурак. Священник успел подняться и уже стучал в дверь.

– Отопри. Тут мне больше делать нечего.

Черноусый распахнул тяжелую створку и вдруг присел на пороге, глядя на священника снизу вверх. Лицо у него дергалось, усы повисли, будто мокрые.

– Этому все равно, – плаксиво сказал он, с ненавистью глядя на Обра, – душегубом родился, душегубом и помрет. А мне-то за что грех на душу принимать?

– Это не твой грех, – устало сказал священник.

– Мой. Положим, по приказу, да все же каждый сам за себя отвечает.

– Это верно.

– Да ты-то чего скулишь? – разозлился Обр. – Не тебя вешать будут. Ты вообще кто такой?

– Я палач! Палач, понял?! Должность у нас наследственная, от отца к сыну. Тихая, надежная. Ну, выпорешь там кого для вразумления или к позорному столбу поставишь. А смертью у нас в Малых Солях уже сто лет никого не казнили. Не умею я вешать. Мне куренку шею свернуть и то жалко. А тут вон… мальчишка… сыну моему ровесник.

– Ну, тогда я пошел, – сказал Обр.

– Щас, разбежался.

– Или хошь, жалобу подам. Мол, так и так, желаю опытного палача, а то местный при виде покойников в обморок падает.

– Молчал бы уж лучше.

– Откажись, и дело с концом, – предложил священник.

– Легко сказать «откажись». Откажусь – должность потеряю. Другой работы мне тут не дадут, а у меня семья. Лучше б его вчера всем миром прикончили.

– Опаздываем, – басовито раздалось из сеней, – там уж народ собрался.

 Уже вознамерившись уходить, Повелитель вспомнил о лишней пешке, осторожно, двумя пальцами ухватил ее за тонкую талию, поглядел в лицо. Очень молодой, напуганный парень с приметной седой прядью. Да, на этот раз никаких ошибок. Повелитель снял пешку с доски и небрежно выпустил из пальцев. Она исчезла, не долетев до пола. Для Повелителя было тайной, как это происходит, но тайной неважной. Без ответа на этот вопрос он вполне мог обойтись.

В каморку набились солдаты. Обр и оглянуться не успел, как оказался на улице, снова со скрученными руками и в окружении красных мундиров. На улице было печально. С неба сыпался нудный бесконечный дождик. Видно, начался он еще ночью, потому что плотная земля главной площади успела превратиться в истоптанную грязь. Несмотря на погоду, народу вокруг Дерева Правосудия скопилось еще больше, чем вчера. Хорт поглядел на дождик, на мокрый дуб и споткнулся взглядом о веревочную петлю, свисавшую с толстой ветки. Другой конец веревки был аккуратно переброшен через сучок, чтоб не запачкался. От Обра до петли было шагов двести.

Ноги сами остановились, наотрез отказываясь идти дальше. До последней минуты он был уверен, что пронесет, удастся вывернуться, как всегда обойдется. Но тут отчетливо понял – не пронесет. Его ощутимо подтолкнули в спину, и он пошел, лихорадочно цепляясь взглядом за любой пустяк: глубокий след от солдатского сапога с рубцами на подошве, красный бабий платок в толпе, дурацкий треух на чьей-то всклокоченной голове, черные глаза вчерашней девчонки. Девчонка стояла в первом ряду, стиснув маленькие кулачки.