Однако Служба охраны лесов не останавливается. К концу восьмидесятых годов прошлого века (это так невероятно, что мне и думать об этом страшно) СОЛ осталась единственным активным игроком в американской деревообрабатывающей индустрии, который уничтожал деревья быстрее, чем высаживал. Мало того, она делала это невероятно неэффективно. Целых 80 % сделок оказывались невыгодными. И организация просто теряла на них деньги – иногда большие. Например, однажды СОЛ продала столетние скрученные широкохвойные сосны из национального леса Тарги в Айдахо примерно за два доллара, потратив при этом по четыре доллара за дерево, исследуя землю, подписывая контракты и, конечно, строя дороги. С 1989 по 1997 год компания теряла примерно по 242 млн долларов в год, то есть всего около 2 млрд долларов, согласно информации от Общества дикой природы. Это так печально, что стоит просто оставить данную тему и вернуться к двум нашим одиноким героям, которые все еще пробираются через затерянный мир Чаттахучи.

В 1890 году железнодорожник из Цинциннати по имени Генри С. Бэгли приехал в эту часть Джорджии, увидел величавые белые сосны и тополя и был так тронут их красотой, что решил все вырубить. Сосны стоили очень много денег. Кроме того, перевозка древесины на север позволила бы поддерживать работу железной дороги. Впоследствии за три десятка лет почти все холмы северной Джорджии превратились в солнечные пнистые рощи. К 1920 году лесники на Юге увозили в виде досок около 15,4 млрд футов древесины в год. Только в тридцатых годах прошлого века, когда был официально основан национальный лес «Чаттахучи», природа снова смогла заявить о своих правах. Так что лес, по которому мы шли, был лишь растущим подростком.

В несезон в лесу у вас возникает какое-то странное ощущение замершего насилия. Каждая прогалина и долина кажутся местами, где только что произошел огромный катаклизм. Упавшие деревья встречаются у вас на пути каждые 40 или 50 метров, часто на их корнях вы обнаруживаете еще оставшуюся землю. Множество деревьев гниет на склонах, и каждое третье или четвертое дерево наклоняется над соседом. Кажется, словно они хотят упасть как можно быстрее, как будто целью их жизни было вырасти как можно выше и потом рухнуть со знатным грохотом. Я всегда очень осторожно подходил к склонившимся над тропой деревьям. Сначала колебался, потом быстро пробегал под ними, и каждый раз боялся того, что мне очень не повезет, и тогда Кац, который придет на это место через несколько минут, увидит мои дергающиеся ноги и скажет: «Мать твою, Брайсон, что ты там делаешь?» Но ни одно дерево на меня не упало. Везде все было спокойно и слишком уж тихо. Не считая редкого бормотания бегущей воды и шороха листьев на ветру, не было слышно ни звука.

Лес был тих, потому что весна еще не пришла. В обычный год мы бы шли через бурлящие щедроты южной горной весны, через цветущий новорожденный мир, наполненный жужжанием насекомых и щебетом птиц; мир, взрывающийся свежим воздухом и богатым, густым запахом хлорофилла, который чувствуешь, продираясь через низко нависшие ветки. Надо всем этим были бы яркие огромные цветы, распустившиеся на каждой ветке, прорастающие через богатую лесную почву, ковром покрывающие каждую солнечную поляну и берег реки. Мы бы смогли увидеть триллиум и ползучую эпигею, клобучковую дицентру, аризему, мандрагору, фиалку, василек, лютик, лапчатку, ирис, водосбор, кислицу и прочие радостные цветочные чудеса в огромных количествах. В Южных Аппалачах произрастает около полутора тысяч видов диких цветов, а в лесах северной Джорджии – целых сорок редких видов. Такое зрелище развеселит даже очень мрачного человека. Но вместо этого мы шли через холодный и бесшумный мир голых деревьев, под оловянными небесами, по земле стального цвета.

Вскоре мы выработали некое расписание. Каждое утро мы вставали с первыми лучами солнца, дрожа и растирая руки, варили кофе, собирали лагерь, съедали пару горстей изюма и отправлялись в тихие леса. Мы шли примерно с половины восьмого до четырех. Мы очень редко шли вместе, потому что у нас просто не совпадал темп, но каждые пару часов я садился на бревно (всегда проверив окружающую действительность на предмет медведя или кабана) и ждал Каца, чтобы выяснить, все ли с ним в порядке. Иногда мимо проходили другие походники, которые говорили, где был Кац и как у него дела – обычно он шел медленно, но храбро. Моему спутнику идти было труднее, чем мне. И я уважал его хотя бы за то, что он пытался не бубнить. Я ни на секунду не забывал, что ему тут вообще ничего не надо.

Я думал, что мы все время будем идти в толпе людей, но на самом деле путешественников было мало – три студента из университета Нью-Джерси, пара пожилых людей в отличной форме, направлявшихся на свадьбу дочери в Вирджинию, неуклюжий парень из Флориды по имени Джонатан. Короче, к северу направлялось примерно два десятка человек. В силу того, что все шли с разной скоростью и отдыхали в разных местах, три или четыре раза в день ты встречал уже знакомых тебе людей – особенно на вершинах гор с панорамными видами или у рек с хорошей водой, ну и, конечно, в деревянных укрытиях, которые располагались далеко друг от друга, обычно на полянках в дне пути совсем рядом с тропой. В итоге ты хотя бы чуть-чуть был знаком со всеми туристами, и хорошо знаком – если встречался с ними по ночам в укрытиях. Ты становился частью неформального общества, неких слабых, но ощутимых уз между людьми разного возраста и положения, но находящихся в одинаковом состоянии и испытывающих одни и те же неудобства, видящих те же красоты, желавших одного и того же.

Даже в популярное для походов время лес является отличным местом для одиночества, и я находил это одиночество, не видя ни души многие часы, когда долго-долго ждал Каца, а мимо меня никто не проходил. Когда это случалось, я оставлял рюкзак и шел его искать, чтобы проверить, как он. И ему это было приятно. Иногда при этом он гордо нес палку, которую я забыл у дерева, когда остановился завязать шнурки или подогнать рюкзак. Мы следили друг за другом. Это было мило. Не могу сказать иначе.

Около четырех мы находили место для лагеря и раскидывали палатки. Кто-то шел набирать и фильтровать воду, кто-то готовил горячую лапшу. Иногда мы общались, но чаще всего сидели в дружелюбной тишине. К шести часам темень, холод и усталость загоняли нас в палатки. Кац засыпал немедленно. Я читал час или около того с помощью удивительно хорошего налобного фонарика, который, как фара от велосипеда, бросал четко очерченный круг света прямо на страницу. Я читал, пока плечам и рукам не становилось холодно, пока они не уставали от попыток поймать свет. Тогда я погружался во тьму и слушал ясные и отчетливые звуки ночного леса, вздохи и шепоты ветра и листьев, тяжелый скрежет сучьев, бесконечное бормотание и движение, похожие на шумы в больнице после того, как там выключили свет. Потом я наконец засыпал. Утром мы просыпались, дрожа, растирая руки и бессловесно жалуясь, упаковывали рюкзаки и снова углублялись в огромный лес.

На четвертый вечер мы нашли нового друга. Кац и я сидели на маленькой полянке около тропы с уже растянутыми палатками, ели лапшу, наслаждались тем, что можно просто сидеть, когда полненькая, очкастая девушка в красной куртке и с рюкзаком огромного размера вышла на нашу полянку. Она посмотрела на нас так, как смотрят люди, либо постоянно находящиеся в замешательстве, либо те, кто плохо видит. Мы поприветствовали друг друга, обменялись мнением о погоде и о том, где мы находимся. Затем она посмотрела на сгущающиеся сумерки и объявила, что поставит палатку рядом с нами.