Днем позже, нарядившись в парадную тогу, он рано утром пришел на Марсово поле и стал помогать арабской девице устанавливать кабинку, подметать вокруг и раскладывать билетики, причем белое свое одеяние испачкал травой и вымазал в грязи, так как весь день моросил слякотный дождик.

На четвертый день оделся попроще и, раздобыв где-то пестрый тюрбан и напялив его на голову, вместе с девицей принялся продавать кусочки папируса. Застав его за этим занятием, я не сдержался и воскликнул: «Сын римского всадника торгует входными билетами на звериное представление! Ты спятил, дружище?!» А он, услышав мой голос, но едва ли увидев мое рассерженное лицо, так как всё время смотрел на арабку, радостно зашептал мне в ответ: «Тутик! Милый! Купи у меня побольше билетов! Мы с ней соревнуемся, кто больше продаст!» Я в знак протеста приобрел три билетика не у него, а у девицы, хотя не собирался в четвертый раз смотреть представление…

В школу Мотылек не ходил до тех пор, пока театр не уехал из Рима. Тогда наконец явился и уселся рядом со мной на скамейку. Нет, не расстроенный и тоскующий, как я ожидал, а какой-то нежно-задумчивый, возвышенно-грустный. Лично у меня язык не повернулся о чем-либо расспрашивать Мотылька. Но Макр поинтересовался: «Что, жарко сосется? С такими-то красными губками…» Юний Галлион спросил: «Вы с ней на каком языке объяснялись?»

Мотылек глянул на Макра, как на шальную муху. А Галлиону в ответ сначала стал произносить какие-то дикие гортанные слова, а потом беспечно улыбнулся и сказал: «Зачем объясняться?»

— Через месяц он повадился ходить к Макру, — продолжал Вардий. — Он и раньше часто к нему заглядывал, потому что брал у него греческие книги. Но теперь ежедневно с раннего утра поджидал у двери, вместе шли в школу, вместе возвращались, и тут уже не упускал возможности зайти в дом, перекусить в триклинии, поговорить в экседре, погулять в саду или в перистиле.

У Макра имелись две сестры: старшая, Помпея, лет двадцати двух, и младшая, Помпония, восьми лет.

Макр мне жаловался на Мотылька: «Представляешь, ходит и ходит якобы ко мне, якобы для того, чтобы беседовать о греческих поэтах. А на самом деле глазеет на моих сестер. Причем сегодня на старшую, а завтра — на младшую, а послезавтра — опять на старшую. И на старшую просто глазеет. Вернее, выпучит свои карие глазищи, приоткроет свой пухленький ротик и может часами слушать, как она говорит. А Помпея у нас разговорчивая. И он ей все время как бы подкидывает вопросы на самые разные темы, главным образом хозяйственные, похоже, лишь для того, чтобы она говорила и говорила. И краснеет от ее взглядов, вздрагивает от каждого ее движения. А если случится ей коснуться его краем одежды или дотронуться рукой — так прямо обмирает и чуть ли не дышит!.. А маленькую, Помпонию, напротив, берет за ручки, целует ей пальчики, или усадит на колени, велит подать гребень и расчесывает ей волосы. И как привяжется к маленькой, так до вечера от нее не отходит, играет с ней, сказки рассказывает, на старшую ни малейшего внимания не обращая… А на следующий день, представь себе, маленькую будто не видит. А старшую пожирает глазами и, затаив дыхание, слушает ее разглагольствования о кувшинах и вазах, о разной косметике, о женских туалетах и украшениях — стыдно сказать, о чем!.. Что он в них нашел? Они ведь обе дурнушки. Старшая — вылитая сова Минервы, и до сих пор никто не берет ее замуж, хотя отец с ног сбился в поисках женихов. А младшая… Ты видел ее ступни? Они у нее широкие и большие, как у взрослой женщины».

В отношении сестер своих Макр несколько преувеличивал. Старшая, Помпея, лицом и фигурой действительно напоминала сову. Но у нее был поразительной красоты голос. Таких притягательных, чарующих, почти парализующих женских голосов я никогда больше не встречал… Да, похожа на сову, но с голосом Сирены… У младшей же, у Помпонии, действительно и в детстве, и впоследствии ступни ног были слишком велики. Росточка она была небольшого, нос — с горбинкой и чуть загнут книзу. Но волосы, глаза, кожа — бесподобны! Черные волосы струились шелком китайским. Темные глазки светлый огонь излучали. Матовой белая кожа была и губы к себе привлекала… Вот видишь, стихами заговорил, как только представил себе редкостное и пленительное сочетание этих лучистых глаз, матовой белой кожи и черных струящихся волос!

Вардий цокнул языком, всплеснул пухлыми ручками, прижал их себе к груди и, издав уже не высокий, как прежде, а низкий звук «а-а-а-а-а!», воскликнул:

— Еще один пример приведу! Самый занятный!

И увлеченно заговорил:

X. — Одним из самых влиятельных людей в Риме был тогда Марк Валерий Мессала Корвин.

Краса латинской витийственной речи.

Знатный родом своим, знатный и словом своим, — позже напишет про него Пелигн.

Воистину, был лучшим из ораторов того времени. И род свой возводил по отцу к Волезу, соратнику великого Ромула и основателю знаменитого рода Валериев.

После убийства божественного Юлия Цезаря Мессала примкнул к Бруту и Кассию и, будучи совсем еще юным человеком — двадцать два года ему было! — командовал кавалерией заговорщиков. После разгрома при Филиппах его простил и принял к себе Марк Антоний. Но Мессала у него не задержался и скоро перешел на сторону Октавиана. Причем так вошел в доверие к будущему Августу, что в год Актийской победы — грозном и ответственном году — был вместе с ним консулом! Проконсульствовал в Сирии. Доблестно сражался в Испании и в Аквитании. А когда мы прибыли в школу, справил в Риме триумф, и принцепс назначил его префектом Города.

Достойный и могущественный был человек. Говорю тебе: ближе него к великому Августу были только Агриппа и Гай Меценат…

— Поллион, говоришь?! — вдруг сердито вскричал Вардий, хотя я не издал ни звука. — Нет! Азиний Поллион был менее приближен!..

— Жил Валерий Мессала на Палатине (Август тогда еще обитал возле форума, над Лестницей Ювелиров), — с прежним радостным увлечением продолжал Гней Эдий. — И по всей Италии у него были виллы: три горные, четыре морские (одна из них — в Байях) и две островные — на Сардинии и на Ильве, причем последняя, как говорят, была сооружена по чертежам знаменитого Витрувия.

В Риме у себя дома учредил «коллегию поэтов», как тогда говорили, постоянными членами которой, среди прочих, считали себя грек Парфений и Корнелий Галл, знаменитые мастера элегий, а также юный Альбий Тибулл. Захаживали к Мессале и «посторонние», то есть из другой коллегии, из кружка Мецената: Варий и Вергилий, Гораций и Проперций. Вергилий, Варий и Гораций были тогда самыми знаменитыми поэтами Рима. Но Галл и Парфений, входившие в кружок Мессалы, тоже блистали.

Грек Парфений часто бывал у нас в школе. Он первым заметил Мотылька, по достоинству оценил его знания греческого языка и знакомство с древними эллинскими поэтами. Парфений о Мотыльке рассказал Мессале. Тот пришел в школу и на уроке Фуска потребовал, чтобы перед ним выступил «юноша, который прекрасно говорит по-гречески». Мотылек растерялся, выступать отказался, и вместо него из Гомера и Гесиода декламировал Помпей Макр. Но после занятий прославленный Валерий Мессала подошел не к Макру, а к Мотыльку и, будучи с виду только величественным, а по натуре своей человеком общительным и простым, пригласил Пелигна к себе домой, ласково заметив: «Алкея и Сапфо, как мне рассказали, ты хорошо изучил. Но Архилоха не знаешь. Его ямбы только у меня и у Парфения имеются… Приходи ко мне, юноша. Будем вместе читать с тобой великого Архилоха».