галошку швырнула с крыльца,

И поставила печься коврижку,

Чтобы встретить с добычей стрельца.

Не теряя в пути ни минутки,

Отгоняя сомненьица прочь,

На призывное кряканье утки

Он бежит во всю мочь.

О, не там ли беседуют чинно

Краб с Омаром у самого дна,

И в гостях Камбала у Дельфина

Засиделась опять допоздна?

Там лягушка за мушкою мчится,

За лягушкою утка летит,

А за уткой крадется лисица:

Гонит всех аппетит.

… Он бесшумно из кустика вылез,

Прижимая к плечу ружьецо,

Но Сомненьица вдруг пробудились –

И орут, и хохочут в лицо.

И щекочут внутри и снаружи,

И порхают, и вьются вокруг,

То заржут, словно конюх досужий,

То расплачутся вдруг.

То рассыплются эхом ехидным,

То в ушах зашуршат шепотком,

То задразнят словечком обидным,

То заставят вертеться волчком…

– Проведем малыша на мякине,

Глупыша изваляем, – шипят, —

В перьях Матушки нашей Гусыни

С головы и до пят.

Пусть он плачет над стайкою птичек,

Запеченных в монарший пирог,

Над котятками без рукавичек,

Получившими горький урок.

Пусть он бредит бедняжкою Дженни,

Чей ботинок смололи в муку,

И гадает, зачем в услуженье

Муха шла к Пауку.

Летней ночи безумье и сладость

Пусть его одурманят, и пусть

Испытает он горькую радость,

Ощутит бесшабашную грусть.

Пусть он глупости рвет прямо с ветки

И вдыхает их влажную прель,

И в бессмертную Песню Креветки

Впишет новую трель.

А когда обреченная Утка

Жертвой рока падет с высоты,

Пусть обещанный пир для желудка

На столе превратится в цветы.

Полыхнет прирученная вспышка,

И Фортуну прогресс победит,

Но сперва обладатель ружьишка

Будет нами побит! –

Грянул выстрел – и уточке крышка.

Все Сомненьица сгинули вдруг,

И несет своей крошке под мышкой

Дорогую добычу супруг,

Ест коврижку с усмешкой победной

И на речку спешит в тишине –

С ружьецом, чтобы селезень бедный

Не скучал о жене.

Из сборника «Три заката и другие стихотворения»

1898

Уединение

Люблю я ле́са чуткий сон,

Ручья ребячливую речь,

Люблю на травянистый склон

Задумавшись прилечь.

Журчит серебряный поток,

Струясь под сводами дубрав,

И тихо вторит ветерок

Ему из гущи трав.

Здесь мир не властен надо мной:

Ничьим шагам и голосам

Снаружи не ворваться в мой

Уединенный храм.

Когда, печалясь и грустя,

Я здесь брожу и слезы лью,

Боль затихает, как дитя

Под баюшки-баю.

Когда же минул горький час

И дух болящий исцелен,

Какой отрадой манит глаз

Мой травянистый склон!

Лежать и грезить о былом,

О днях, бегущих, как ручей,

И греть холодный мир теплом

Тех радужных лучей…

Ведь если мрачен каждый час

Судьбой отпущенного дня, —

Зачем вдохнули душу в нас,

Тоской ее казня?

И сто́ит ли один просвет

Всех темных туч и хмурых лет?

Среди камней – один цветок

Что изменить бы смог?

Но те невинные деньки

Мне драгоценнее всего,

Они близки и далеки,

Как сон, как волшебство.

Всю мудрость я готов отдать

За этот свет – за эту тень –

За то, чтоб сделаться опять

Ребенком в летний день!

Просто женский локон

После смерти Джонатана Свифта в его столе

был найден конверт с прядью женских волос

и надписью рукой Свифта:

«Просто женский локон».

Что, «просто женский локон»? Прочь его!

Пусть каплей в реку жизни канет.

Не стоит он вниманья твоего

И взора не притянет.

Но эхо этих слов тревожит слух,

Как дальний стон тоски и боли,

И бьётся в них поэта гордый дух,

Слезам не давший воли.

Всего лишь локон – и видений рой:

Незваные, слетятся сами,

И волосы струятся предо мной,

Воспетые певцами.

Вот волны детских спутанных кудрей

Летят и падают на лица,

Их треплет ветерок среди полей,

И солнце в них резвится.

Вот черные, как во́рона крыло,

Лик обрамляют королевы

Или цыганки смуглое чело

Под страстные напевы.

Вот старости серебряный венец,

Ей отдаю смиренно дань я –

И вижу пред собою наконец

Ожившее преданье.

Дом фарисея, роскошь, пир горой,

Но слышен гомон возмущённый,

И взоры все обращены к одной,

Коленопреклоненной.

Она, не осушая глаз и щек,

Ступни Христа кропит слезами

И влаги ток с боготворимых ног

Стирает волосами.

Безгрешный дар любви и доброты

Он не отверг почета ради, —

Коснись без небрежения и ты

Забытой этой пряди.

Тот, кто любил ее, давно незряч,

От мира здешнего далек он…

Вздохни над ней и осторожно спрячь:

Ведь это женский локон.

Три дня спустя

Написано под впечатлением от картины

Холмена Ханта «Нахождение Спасителя во Храме»

Я очутился в Храме,

В толпе народа у раскрытых врат.

Вокруг меня, не умещаясь в раме,

Шумел священный град.

Играли самоцветы,

И мрамор пола с позолотой стен

Высвечивали чудно все приметы

Оживших древних сцен.

Но что-то роковое

Средь яркой этой роскоши цвело:

Так розы украшают неживое,

Остывшее чело.

Три дня там спорят кряду

Ученые мужи со всех концов;

Им внемлет праздный люд, найдя отраду

В беседах мудрецов.

Но вижу раздраженье

На лицах старцев и немой вопрос:

Как? Все их доводы, все возраженья

Разбил молокосос?!

Они отводят взоры:

Тот раздосадован, другой сердит,

И лишь один, забыв про разговоры,

На отрока глядит.

И может быть, впервые

Сомненью он подверг закон отцов,

Подумав с грустью, что они – слепые,

Ведущие слепцов.

А может быть, над бездной

В грядущее он устремляет взгляд

И смерть провидит, и звезды чудесной

Мучительный закат.

Как снежную вершину,

В заливе отраженную ночном,

Душа во сне явила мне картину,

Увиденную днем.

Зеваки, словно осы,

Роились и жужжали перед ней

И задавали глупые вопросы,

Один другого злей:

«Где соразмерность линий?

Где совершенство тела и лица?

Где красота, какой мы ждали ныне?»

О жалкие сердца!

В глаза его взгляните,

Что прямо в душу смотрят с полотна.

Любовь и скорбь, прозренья и наитья

Таит их глубина.

Бездонных два колодца –

Глядите же в их грозовую тьму,

Пока в душе желанье не проснется

Шагнуть туда – к Нему –

Склонить пред Ним колени

И жизнь свою связав с Его судьбой,

Вдруг выдохнуть: «Дай только позволенье

Идти мне за Тобой!»

… Но вот пред ним земные

Родители – они уж сбились с