Этот человек очень хорошо знал душу своей жены. Он знал, что она непременно придет сегодня к этому дубу. Он видел это во сне. «Она должна прийти сюда, чтобы здесь искать свое дитя!» — думал он.

Шумели листья и ветки, предостерегая молящуюся, ночная роса падала ей на руки. Но женщина опустила взор, чувства ее были глухи, глаза — слепы. Мучила тоска о пропавшем младенце.

Женщина молилась, а тот, кто слушал ее слова, обращенные к Господу, хотел быть безжалостным палачом.

И мольба несчастной все яснее превращалась в признание…

«Не обвиняй меня, Господи! Прости женщине прелюбодеяние…» — плакала она…

И тогда громко застонали замшелые ветви дуба. Порыв ветра промчался по парку.

И снова наступила тишина…

Я смотрела на Джона и будто бы читала в его сердце свой рассказ, как позднее прочла свою судьбу…

Пламя свечи трепетало между нами.

— Молящаяся у старого дерева женщина упала, — прошептала я, — и лежала, словно скованная сном.

Тогда тихо-тихо повернулась каменная крышка, руки человека белели во тьме…

Они медленно, беззвучно ползли по краю урны.

Ни звука не было слышно во всем парке.

Но вот неверный луч месяца осветил орнамент на урне, где возник горящий ужасный глаз, который уставился в лицо мужчине.

Тот, подгоняемый ужасом, помчался через парк. Треск деревьев испугал молодую мать…

Затем шум стал слабее… Замер…

Но женщина, уже не обращая на это внимания, прислушивалась в темноте к какому-то другому, едва слышному звуку. Как будто бы это был тихий плач… Где-то совсем рядом.

Она, затаив дыхание, вслушивалась. Кровь в ее жилах бурлила… Женщина слышала каждый шорох. Слышала, как скребутся жучки в коре деревьев, как колеблются на ветру чахлые ростки и травинки…

Между тем плач, звучащий высоко вверху и расстилающийся внизу, становился громче.

Руки женщины похолодели от ужаса.

«Господи! — взмолилась она. — Помоги найти его!»

В отчаянии она бросилась на поиски ребенка. Но шум ее первых же шагов заглушил тихий плач, и она остановилась, как вкопанная.

Снова услышала она свое дитя. Лунный свет прорвался сквозь кроны деревьев и фосфорическим потоком низвергся на урну, как белый мрамор.

Тени деревьев указывали: здесь, здесь твое дитя, разбей камень. Скорей, скорей, пока оно не задохнулось!

Но мать не видела и не слышала.

Отблеск света обманул ее. В беспамятстве бросилась она в чащу, до крови царапая руки, оставляя на кустах клочки одежды. Ее душераздирающие вопли летели по парку.

Она обезумела и умерла в ту же ночь, и дитя задохнулось, и никто не нашел маленького трупа. Урна хранила его, пока тот не превратился в пыль…

С той поры деревья в парке засохли, также и старый священный дуб.

Никогда больше они не сказали ни единого слова любви…

Я окончила рассказ, вытирая с лица слезы.

Джон Стикс и Марк наградили меня громкими аплодисментами.

— Великолепно, миссис Рочестер! — воскликнул Марк. Джон Стикс с грустью и нежностью смотрел мне в глаза.

— Спасибо, — прошептала я, — спасибо… Я хотела бы, чтобы вы с Марком приезжали сюда почаще…

— Нам это тоже понравилось, — улыбнулся Марк. — Однако пора расходиться… Спокойной ночи, миссис Рочестер!

— Спокойной ночи!

Не обмолвившись ни единым словом с Джоном Стиксом, мы расстались.

Мысли и чувства в тот день переполняли меня и столь утомили, что я мгновенно уснула.

На следующее утро я встретила Джона Стикса возле дома. Он запрягал свою лошадь.

— Вы спасли мне жизнь, мистер Стикс, — неуверенно произнесла я.

— Нет, просто тигрица не хотела есть, — улыбнулся он.

— Так… вы думаете, я не была… в опасности? Обиженная его холодностью и равнодушием, я сразу же разволновалась.

— Нет, конечно, — ответил Джон Стикс. — Возьмите это в подарок.

Он протянул мне книгу.

— Что это?

— Это стихи.

— Да… я вижу…

— Стихи моего любимого поэта Джона Китса… Мы здесь платим тем, кто рассказывает нам истории, — добавил он с небрежностью.

— Очень красивая книга, — сказала я. — Но я рассказываю свои истории бесплатно. А ваш подарок слишком хорош.

Я хотела вернуть ему книгу. Но он отвел мою руку:

— Возьмите, миссис Рочестер!

Не глядя на меня, он ловко вскочил в седло.

— Будьте осторожны! — сказала я. Он повернул ко мне лицо и спросил:

— Может быть, вам называть меня Джон? Я смутилась и опустила глаза.

— До свидания, миссис Рочестер! — донеслось издали. Я смотрела ему вслед, до боли сжимая в руках книгу.

Смотрела до тех пор, пока он не скрылся за высокой скалой.

Наступил недолгий сезон дождей.

Воспользовавшись непогодой и одиночеством, я тщательно занялась изучением книг, которые одну за другой брала из комнаты, где раньше жил Джон Стикс.

Постепенно перед моим внутренним взором стал раскрываться мир этого человека, сложный, полный печали и в то же время кристально чистый, как глаза ребенка.

После долгой отлучки вернулся мой муж.

Он вернулся так же незаметно, как и уехал. Не поздоровавшись со мной, он тотчас стал заниматься какими-то неотложными делами, бумагами, кредитами и счетами…

Наше общение сводилось к очень простым вещам: разговорам о погоде, о росте чая, иногда я пыталась увлечь его воспоминаниями об Англии, о наших общих знакомых, и тогда в его глазах проскакивала та искра теплоты, которая когда-то сблизила нас.

Однажды утром в дом вошла женщина-индианка. Лицо ее было скрыто покрывалом.

Подойдя ко мне, она бросилась к моим ногам:

— Помогите мне! Помогите, пожалуйста! — закричала женщина. — Я родила троих сыновей, и боги забрали их всех, а напоследок и моего мужа…

— Но что я могу сделать? — воскликнула я, помогая ей подняться.

— Мой сын болен! Вы когда-то лечили в доме, здесь, его ногу…

— Подождите, как имя вашего сына?

— Рао…

— Конечно, я его помню! Где же он теперь?

Женщина заплакала:

— Возле дома.

Я выбежала на крыльцо. У порога стоял Рао. Я взглянула на его распухшую ногу и ужаснулась:

— Тебе немедленно нужно в больницу!