– говорит, пора на тот свет готовиться, и просит внучку приехать. Алеся переполошилась и, конечно, тут же выехала. С тех пор как она поступила в медицинский колледж, бабушка, папина мама, перебралась из Багничей в Пинск.

В медицинском смысле тревога оказалась ложной: бабушка просто слегка приболела, кардиограмма для ее возраста выглядела неплохо, анализы были в порядке, и общая слабость, похоже, одним лишь возрастом объяснялась.

– Не сердись на нее, дочка, – сказала мама. – Старый человек, за каждым поворотом смерть мерещится.

– Ну что ты, мам. – Алеся махнула рукой. – Все в порядке, и слава богу. К вам лишний раз приехала, разве плохо?

– Хорошо. – Мама всмотрелась в ее лицо. – Только встревоженная какая-то. Случилось что?

– Нет, ничего.

Они сидели в кухне вдвоем. Папа уже спал, бабушка тоже. В поезде Алесю продуло, она шмыгала носом и пила заваренный липовый цвет. Мама собирала изделия полесских ремесленников, и чайник у нее был из чернозадымленной керамики, а на рушниках, покрывающих стол, были вышиты голубые и алые цветочные орнаменты.

– Смотри, настоялся как. – Она налила липовый отвар в Алесину чашку. – Как бурштын.

Отвар действительно получился янтарный. Алесю с самого детства лечили таким от простуд, и цвет этот был для нее цветом надежности и покоя.

– Любишь ты кого-нибудь, Алеся?

Если бы мама спросила, как все спрашивают: «У тебя кто-нибудь есть?» – ответить было бы не трудно: отношения с Борисом Платоновичем не позволяли говорить, что он у нее «есть». Но мама спросила о том, что размышлений у Алеси не вызывало.

– Да, – ответила она.

– Он кто?

– Врач. Завотделением наш.

– О господи!

Чайник задрожал в маминых руках, липовый отвар пролился на рушник. Алеся промолчала. А что скажешь? Понятно, что заведующему отделением не двадцать лет и что вряд ли он одинокий.

– Оставь ты это, детка моя. – Мама первая нарушила тягостное молчание. Голос ее дрожал. – Не для тебя это. Ответить было нечего. Хорошо, что мама и не ожидала ответа. – У нас сроду этого в семье не было, – сказала она. – Ни по крестьянской линии, ни по шляхетской – ни у кого.

– По какой еще шляхетской?

Алеся улыбнулась. Улыбка вышла какая-то жалобная, но вопрос все-таки маму отвлек.

– Ну а Вероника Францевна, папина бабка, кто была? – сказала она. – Пинская шляхта, застенковая.

– Никогда ты мне этого не говорила! Что такое застенковая?

«Пинская шляхта» называлась комедия Дунина-Марцинкевича, ее проходили в школе. Алесе она казалась слишком уж простой, вроде «Недоросля», как мама ни старалась внушить к этой пьесе интерес на уроках белорусской литературы.

А сейчас действительно стало интересно, несмотря даже на расстроенность чувств.

– Застенковая, околичная – значит, мелкая. Такая усадьба, как у Водынских, застенком называлась. Дом хоть и не в самой деревне стоит, а все-таки за околицей, но хозяйство по сути крестьянское. Однако домашняя жизнь не на крестьянский лад была у них устроена, и гонор был шляхетский. – Мама увлеклась, и, как всегда в таких случаях, учительские нотки зазвучали в ее голосе. – Когда Польшу разделили и русские власти стали разбор шляхты делать, Водынские гордились, что их грамоты не утеряны и в мещане их не запишут, как многих. А что тебе про это не рассказывала, так я и сама не знала. Папа наш, сама знаешь, молчаливый, да и вообще люди раньше о таком помалкивали, это сейчас модно стало корни искать. Я и запрос в архив посылала. И бабушку расспрашивала, но у нее со свекровью не сложились отношения, так что она про Веронику Францевну мало знает. Вот про своих родителей охотно говорит, и крестьянская линия нам поэтому хорошо известна. Ну, у крестьян не меньше интересного в поколениях, чем у шляхты. Но того, чтобы с женатым мужчиной… – Мама все-таки вернулась к тому, что волновало ее сейчас больше всего. – Алеся, никогда у нас такого не было! Брось ты это, пока не поздно.

«Поздно», – подумала Алеся.

Все стеснилось у нее в груди от этой мысли, и она поспешила спросить:

– Так что, про Веронику Францевну бабушка совсем ничего не помнит? Или что-нибудь рассказывала все же?

– Ты мне зубы не заговаривай! Вдруг тебе до Вероники Францевны дело стало! О себе подумай, не о ней.

О себе!.. Так пугали эти мысли, что в самом деле хотелось спрятаться за чьей-нибудь жизнью. И Вероника Францевна, пинская шляхтянка, отделенная от нее глубью времени, очень в этом смысле подходила.

Глава 6

– «И тут он увидал Косу Береники, что свет проливает среди огней небесных». – Папа поднял взгляд от книги и спросил: – Ты разумеешь, о чем речь?

Вероника поспешно кивнула, не то чтобы совсем этим жестом соврав, но все-таки немножко слукавив. Конечно, когда папа читал Катулла на латыни, она понимала смысл стихов еще меньше, а правду сказать, почти ничего не понимала. Но и когда он с листа переводил латынь на русский, польский или белорусский, ей не все было понятно, потому что мыслями она блуждала далеко и от комнаты с низким потолком, и от папы, сидящего в кресле, обтянутом потертым аксамитом, и от самого застенка Багничи. Может, как раз среди огней небесных летали ее мысли, там, где, согласно Катулловым стихам, развевались сияющие косы Береники.

– Тогда слушай дальше, – сказал папа. – «Разве любовь не мила молодой жене? И разве не лжива ее девичья слеза, когда перед глазами родительскими плачет она у брачного ложа, утешного ложа?»

– Франтишек, оставь ее в покое. Как не стыдно такое дочке читать?

Мать вошла в комнату с деревянным подносом в руках. На подносе стояли черная керамическая миска, такое же блюдце и стеклянная рюмка с серебряным вензелем.

– С чего мне должно быть стыдно? – Папа снял очки и положил на открытую книгу. – Ей в гимназию поступать. Надо знать великих поэтов. Чтоб не стыдно было перед колежанками. А то станут застенковой звать.