— Какая ты нетерпеливая, — улыбается он.

— Мне нравится эта игра. Сколько всего пунктов?

— Ещё парочка.

— Ладно. Ну так что там в-четвёртых?

— В-четвёртых, — он делает глоток вина, — я пришёл сказать, что ты офигенно целуешься.

Я смолкаю и как-то совершенно глупо открываю рот от неожиданной смены темы. Но Пётр не даёт мне опомниться и добавляет тихо, мягко и с хрипотцой в голосе:

— А в-пятых, узнать, как звучит твой оргазм.

Ух! Отбрасываю недоеденный ломтик огурца в контейнер и непроизвольно выпрямляюсь, упираюсь лопатками в спинку стула. Голова резко кружится, и я вытаскиваю из-под себя ногу, с опаской ставлю её на пол. Кажется, ещё и уши начинают гореть.

— Если ты, конечно, не против.

И смотрит, чёрт его дери, смотрит своими тёмными глазищами.

Против? Как можно быть против, когда широкоплечий красавчик с ямочкой на щеке стоит тут такой весь из себя и собирается меня соблазнять? Да я буквально вижу, как мои акции на бирже не самых привлекательных старых дев взлетают до небес!

А ещё — стыдно. За то, что отнеслась к нему, как ко всем остальным, хотя подспудно понимала, что зря я так, он другой, лучше. За то, что решила, будто он проглотит мой дешёвый трюк с искусственным стоном, а потом мы притворимся, что всё в порядке. И перед собой стыдно — за то, что вновь окрестила себя непривлекательной старой девой.

— Не поверил, значит? — поджимаю губы.

— Ни капли. Но почувствовал себя эгоистом и теперь хочу загладить вину.

— Ой, нет, ты ни в чём не виноват, мне понравилось! — выпаливаю поспешно и тут же ощущаю, что теперь горят не только уши, горю я вся.

— Настолько, что ты сразу побежала чистить зубы?

Так вот почему он отшатнулся от меня, как от прокажённой, когда хотел поцеловать вчера после душа. Всего лишь мятное амбре, а не всякие глупости, которые я себе напридумывала.

— Не поэтому, — улыбаюсь примирительно.

— И заклинания в ванной нашёптывала не поэтому?

— Какие заклинания? А, эти: ши шан джиу?.. — напеваю кривенько, и он смеётся. — Это китайская песенка про море, я выучила её в универе на пьянке со студентами из Китая. Нормальные люди после алкогольных возлияний ничего не помнят, а у меня вот въелась в подкорку тарабарщина про море. Хотя это мне сказали, что про море, а на самом деле, может, про лапшу или пельмешки.

— Да ты просто кладезь рандомных знаний.

— Будешь хорошо себя вести, научу надувать пузыри при помощи полотенца и средства для мытья посуды.

— Не заговаривай мне зубы.

Пётр делает пару быстрых, резких движений и вот уже сидит на стуле напротив меня — предельно близко, мои бёдра зажаты между его ног. Непроизвольно тянусь рукой к его коленке, торчащей из прорези на джинсах, втайне надеясь, что во внезапной суматохе этот жест останется незамеченным, но Пётр перехватывает мою руку и накрывает своей.

— Я и не собиралась. Но тут такое дело…

— Расскажи.

Он рисует большим пальцем сложные узоры на моей ладони, а я не хочу осаждать его желание доставить мне удовольствие. Не хочу признаваться, что раньше это ни у кого не получалось. Зато хочу попробовать ещё раз, пусть и снова не получится. Я просто хочу его.

— Тебе придётся очень постараться.

_____

[1] В 1895 году Оскар Уайльд был осуждён за гомосексуальные связи и приговорён к двум годам каторжных работ. В 2017 году получил посмертное помилование по вступившему в силу «закону Алана Тьюринга».

Не знаю, понимает ли он этот намёк, но смотрит в глаза внимательно. Берёт вторую руку в свою, скользит по коже подушечками пальцев, и эта незамысловатая ласка опять кажется мне слишком интимной и чувственной, слишком неожиданной там, где обычно говорят «Раздевайся и марш в постель».

— Один парень как-то вычитал в книжке, — тихо произносит он, — что тело женщины — скрипка, и надо быть прекрасным музыкантом, чтобы заставить его звучать.

— И звали этого парня Холден Колфилд.

— Сейчас ты мне расскажешь, как в семнадцать лет решила выучить английский, потому что была недовольна переводом Риты Райт-Ковалёвой?

— В шестнадцать, — поправляю я и пытаюсь улыбнуться, но не выходит, отвлекают его пальцы, ныряющие под манжеты кигуруми и пересчитывающие венки на моих запястьях.

И это…

Слишком…

— Перевод блистательный, — выдыхаю, переходя на полушёпот, — но действительно очень мягкий.

— Мягкий, — повторяет он, и я заворожённо наблюдаю, как его зрачки медленно сливаются с радужкой. — И не понять, что именно раззадорило Чепмена, Хинкли и Бардо[1].

— Зато благодаря Райт-Ковалёвой в русском языке прижилось слово «трахаться».

— Хорошее слово.

Вот уж не думала, что от разговоров о Сэлинджере по спине побегут мурашки. Или это от тихого баритона, мягким бархатом стелящегося по кухне? Или от нежных прикосновений в безобидном месте, эхом отдающихся в неожиданных частях тела?

Пётр аккуратно кладёт мои ладони на свои колени и вытаскивает резинку из моего полуразвалившегося пучка. Ещё влажные после ванной, а оттого тяжёлые волосы падают на плечи, щекочут кончиками шею. Облизываю пересохшие губы, и он ловит это движение взглядом, уголок рта довольно ползёт вверх. Наклоняется ближе.

— Вкусно пахнешь, — шепчет.

— Огурцами? — улыбаюсь я, и он тихо смеётся:

— Кокосиком.

Отстраняется, снимает свитер с оленем, плавным движением одёргивает футболку, а я не сдерживаюсь и пробегаю пальцем по выпирающей вене на его предплечье. И чувствую, как он тут же напрягается, а потом снова смотрит на меня, в глазах дьявольщина.

— Ась.

— Мм?

— Говори со мной. Расскажи, что тебе нравится. Где тебя касаться? Как тебя касаться?

И хотя я на грани того, чтобы превратиться в податливое желе лишь от одного его взгляда, я замираю. И удивляюсь. А потом смущаюсь.

Я умею говорить о сексе, не стесняюсь этого. С Сонькой мы столько членов переобсудили, не перечесть. Но я никогда не разговаривала о сексе во время секса. Мне казалось, что это молчаливое действо на двоих, максимум — охи-вздохи, «Повернись» и «Не останавливайся». И я не уверена, что смогу сказать хоть слово, глядя в его ставшие чёрными глаза, слыша его дыхание, чувствуя его запах.

Но Пётр тут же целует меня — неспешно, мягко, нежно, сладко. Так, что смущение сменяется предвкушением, и когда спустя одну из лучших минут в моей жизни он от меня отрывается, я признаюсь:

— Целуешься ты прекрасно.

— Очень хорошо, — расплывается в довольной улыбке он. — А ещё?