— Все.

Капитан не поворачивал головы, созерцая сейф и колючего страдальца с таким видом, как будто те были произведениями искусства.

— Ты, Лысенко, или работай, или увольняйся, — пожевав губами, посоветовала ему следачка. — А то у нас с тобой общего знаменателя не находится!..

— У нас с тобой, Ритуля, ничего общего нет и быть не может, — насмешливо сказал он, хотя на скулах у него играли желваки. — И вообще, я бы тебе посоветовал: ты держи свои амбиции, а заодно и язык при себе. А то у тебя все вместе. И мухи, как говорится, и котлеты. И определись наконец — работать тебе со мной или что еще…

— Да я с тобой, — багровея, проорала Сорокина, — на одном поле срать не сяду!!

— Если у тебя есть конкретные замечания по моей работе, так излагай их в письменном виде в адрес начальства, — душевно посоветовал ей капитан.

— Я рапорт напишу, — пообещала Сорокина, с ненавистью глядя в наглые голубые глаза.

— Обязательно напиши, Риточка. В подробностях. Тебе ж не впервой рапорты писать. Ну, я полетел, радость моя.

Сорокина вначале забулькала, как выкипающий чайник, а потом ее прорвало. Она находила все новые и новые эпитеты для этой сволочи, для этой гниды недобитой… и прочее, прочее, прочее…

Лысенко очень хотелось выскочить из кабинета и садануть дверью, но он невозмутимо выслушал все до конца и, когда обессиленная Сорокина в изнеможении откинулась на спинку стула и налила себе в стакан воды, сказал:

— Ну и чудненько! Как мы тут с тобой прекрасно все обсудили! Я рад, что ты меня понимаешь. Так редко такое бывает. Даже уходить не хочется. Но я все же на службе… а жаль. Так что бывай, Ритуль! — Он вышел и прикрыл дверь с нарочитой вежливостью, чем довел хозяйку кабинета буквально до белого каления.

* * *

— Игорь, ты зачем Сорокину дразнишь?

— Я, Маш, никого не дразню, — устало сказал он в трубку.

День выдался тяжелый: жара, беготня, бесконечные разговоры с непростым театральным людом, а до кучи еще и Ритка Сорокина…

— А что, она уже успела всем нажаловаться? — с усмешкой поинтересовался он. — Чего она тебе наговорила? Что я, сволочь недобитая, оборотень и мент с нечеловеческим лицом, работать не хочу?

— Она мне сейчас по делу Кулиш звонила. — Маша Камышева, личный друг капитана, а по совместительству эксперт, тяжело вздохнула на том конце связи. — Ты чего ей такого там наговорил, а?

Лысенко ничего такого следователю Сорокиной сказать просто не успел, а может, настроения не было, поэтому он ответил с чистой совестью:

— Да пошла она к черту! Маш, нам что, кроме как о Сорокиной, и поговорить больше не о чем?

— Почему не о чем, — растерялась Камышева. — У нас всегда есть о чем поговорить… Весна вот за окном, например, такая!..

Из дневника убийцы

Весна в этом году почему-то меня не обрадовала. Обычно я всегда с нетерпением жду именно весну. Это мое любимое время года. Как в детстве любимым было знойное, сухое, ветреное лето, так, повзрослев, я полюбила весну.

В детстве весна неизменно проходила мимо меня. В мае в школе становилось слишком жарко, и все мы, и ученики и преподаватели, с нетерпением ждали окончания учебы и начала самых длинных в году каникул. А весна — весна была досадной помехой на пути к долгожданному лету, к каникулам и отпускам. В предвкушении летней свободы у меня даже музыка уходила на второй план. Последние недели в школе давались тяжелее обычного, к тому же нужно было, как каторжник ядро, таскать за собой опостылевший и практически уже ненужный портфель.

Переводной концерт нависал над всеми дамокловым мечом — с утра и до позднего вечера через открытые окна отовсюду доносились музыкальные пассажи. Первоклашки извлекали мучительные звуки из своих четвертушек — скрипок и виолончелей, и я с чувством собственного достоинства шествовала мимо струнников в конец коридора, в свой класс, большую часть которого занимал далеко не новый, но прекрасно звучавший беккеровский рояль. Я как-никак заканчивала четвертый класс и поэтому взирала на испуганную мелюзгу, которая еще ни разу не играла в большом зале перед возбужденной толпой родителей, теснящейся позади невозмутимой экзаменационной комиссии, с нескрываемым превосходством. Кроме того, мне не нужно было повсюду носиться с инструментом, как моей соседке по парте, виолончелистке. Я возвращалась из школы налегке, наперегонки с тополиным пухом, несомым ветром, и старенький ранец хлопал меня по спине, когда я вприпрыжку перебегала перекресток возле вокзала.

Тем летом бабушке почему-то взбрело в голову отвезти меня в деревню. Я казалась ей слишком худой и бледной, и она заявила, что меня нужно «оздоровить». Ну, если моя бабушка что-то решила, спорить с ней было бесполезно… Это был самый скучный отдых в моей жизни, скорее наказание, чем поощрение за неплохие оценки по общим предметам и блестяще отыгранный переводной экзамен. Я была слишком городской девочкой, чтобы мне понравилось то унылое место, куда меня привезли. Наверное, там действительно наличествовали чистый воздух и настоящее молоко от настоящей коровы, но там не было даже асфальта, чтобы расчертить «классики»! Дороги в этом Богом забытом населенном пункте состояли из сплошной серой пыли, а на мягкой, поросшей спорышом обочине у каждого двора паслись гуси. Не помню уже, как называлась эта деревня, наверняка она имела такое же скучное название, как и окружающий ее пейзаж. Припоминаю только, что добирались мы туда несколько часов в тряском жарком автобусе, обремененные двумя чемоданами и ранцем с моими книгами и частью бумажного театра.

В деревне бабушка сняла ветхий деревянный флигель, выходящий в огород, который плавно спускался к тускло блестящей реке, поросшей по берегам дуплистыми ветлами. Вот в этом унылом до одури месте она меня и принялась «оздоравливать». По утрам мы обязательно купались, осторожно входя в мутную воду и скользя ногами по илистому дну, полному острых осколков раковин-перловиц. Проплешина в камышах, которую мы именовали гордым словом «пляж», была грязно-желтого цвета, и на песок постоянно прибивало то дохлую рыбешку, то воняющую болотом ряску. Однако, не имея других развлечений, мы храбро лезли в воду, пугая лягушек и водомерок, а потом ложились загорать на старое полотенце. Каждое утро я пила отвратительное, пахнущее коровой интимно-теплое парное молоко, а после обеда бабушка выгоняла меня из флигеля на раскладушку — «принимать солнечные ванны». Вокруг меня бродили вечно озабоченные поиском пропитания куры, бестолковые и суетливые. Они то настойчиво разгребали когтистыми лапами сто раз перерытую землю двора, то внезапно, с квохтаньем и толкотней заполошно срывались к своему властелину — петуху. Отдыхать среди этого птичьего царства было проблематично; нахальные мухи, привлеченные куриным пометом, то и дело садились на мои голые ноги или пикировали прямо в лицо, норовя попасть в глаз. Новый купальник, который бабушка купила, чтобы подсластить мне деревенский отдых, на заднем дворе не производил никакого впечатления даже на кур. С раскладушки мой «театр» сдувало и уносило, а в крохотном домике на столе у единственного окна бабушка писала какие-то бесконечные формулы, черкала и писала снова, безжалостно изгоняя меня на «свежий воздух».