Маргарита Сорокина с неприязнью смотрела на сидящего напротив мужчину. Не убивал он! С женой, видите ли, только в дружеских отношениях. А чего тогда жить вместе? Или ему так удобнее? Конечно, именно ему так удобнее, а не несчастной женщине, которой приходится терпеть бесконечные походы налево этого… артиста! Ишь, и сюда вырядился. Любовницу еще не похоронили, а он атласный шейный платок нацепил в козявках каких-то, штиблеты лакированные надел… хлыщ!

— Ну, то, что вы Кулиш не убивали, еще доказать надо, — ядовито заметила она.

— Доказать надо, что я ее убивал! — тут же парировал Савицкий. — Вы о презумпции невиновности когда-нибудь слыхали?

Следователь медленно побагровела.

— Та-а-ак, — протянула она. — Грамотный, значит? А грамотного я могу задержать до семидесяти двух часов — по подозрению в совершении преступления. Вам в камере не то что часы — минуты считать захочется! А ведь есть еще и Указ президента — по нему я вас и тридцать суток могу удерживать! Понятно? Так что, спокойно на вопросы будем отвечать или выйдем и опять в Киев звонить побежим?

Режиссер смолчал. Да, дразнить эту странную бабу явно не следовало.

— Скажите, Савицкий, снотворным ваша любовница давно баловалась?

Режиссера покоробило это «баловалась», но он ответил по возможности сдержанно:

— Да, Оксана давно принимала снотворное. Много лет.

— А зачем она выпила снотворное днем, вы не в курсе?

— Знаете, у каждого из нас свои странности, — сказал Савицкий, все более и более тяготясь разговором. У него создалось впечатление, что следователь действительно пытается обвинить его в чем-то, и нарочно провоцирует его, чтобы он вспылил и наговорил лишнего.

— Оксана с помощью снотворного лечила все — и головную боль, и простуду. Она говорила, что сон все лечит, — выпивала таблетку, а наутро, как правило, действительно была здорова…

— А вы сами дали ей снотворное?

— Нет, — отрезал режиссер. — Я ей ничего не давал. Я проводил ее до дверей и ушел домой. Вам понятно?

— Ну-ну, — скептически произнесла следователь, и у Савицкого задрожали руки. Эта двухчасовая пытка, похоже, и не думала подходить к концу. Зачем он сам заварил эту кашу?! Оксану не вернешь, а ему все нервы истреплют, не считая того, что за спиной уже начались шепотки, и даже Лариса сегодня…

— Можно?

В дверь просунулся плотный остроносый мужик с пронзительными голубыми глазами — один из тех, которые шныряли в театре.

— В коридоре подожди, — неприязненно сказала ему следователь и почесала ручкой нос. — А милицию вы на следующий день почему вызвали? — в который раз спросила она.

Тут Савицкий уже не выдержал:

— Послушайте, вы меня уже в десятый раз об одном и том же спрашиваете!

— Нужно будет, я и двадцать раз спрошу. Ваше дело — отвечать.

Он даже поперхнулся от негодования, но все-таки решил вести себя спокойно — ну, насколько сможет. А то действительно еще в камеру запрет, кто ее, дуру, знает…

— Мне показалось подозрительным, что Оксана не отвечает на звонки по телефону. Я пришел, открыл дверь и нашел ее…

— Вы на той неделе утверждали, что больше Кулиш в тот день не видели. Так? Вот протокольчик. А вот показания соседей, что вы заходили вечером и открывали дверь своим ключом…

Режиссер побледнел.

— Да… я забыл. Я действительно заходил через час… ну, может, через полтора. И открывал замок. Но не заходил в квартиру…

— Почему?

— Дверь была заперта на цепочку. Я позвонил… но мне никто не открыл.

— Что значит «никто»? У Кулиш что, были гости? Вы их видели? Слышали?

— Никого я не видел. Я позвонил, постоял, потом закрыл дверь и ушел. Наверное, она или ванну принимала, или уже спала.

— А утром, значит, получилось открыть? Цепочки почему-то уже не было? Интересне-енько… И кто ж ее снял?

Савицкий сидел, не отвечая. Ему очень хотелось закурить, но он боялся, что руки будут предательски дрожать и это натолкнет следовательшу на очередные, далеко идущие выводы.

— А вечером вы ей не звонили? — продолжала пытку Сорокина.

Режиссеру очень хотелось ответить, что в тот злополучный вечер он сидел дома с женой, никуда больше не выходил и никому не звонил. Но если они проверят? Или уже проверили? Поэтому он помедлил и все же признался:

— Да, я ей звонил.

— Зачем? — тут же выстрелила вопросом Сорокина.

— У нее был день рождения, я хотел ее поздравить.

— Но вы же поздравили ее в театре! Потом еще проводили домой. Может, вы ей по другому поводу звонили? Не припомните?

— Наверное, вы правы. Я просто хотел узнать, как она себя чувствует. У нее голова болела, я вам уже говорил.

— Действительно говорили, — согласилась следователь. — А жена ваша с Кулиш в каких была отношениях?

— В хороших, — сквозь зубы процедил Савицкий.

— Даже торт ей на день рождения заказала, да?

— Совершенно верно.

— А в театре у Кулиш были враги?

— Нет. У Оксаны не было врагов, — твердо заявил пытаемый. — Она была прекрасным человеком, прекрасной певицей…

— Прекрасной любовницей…

— Да! И это тоже, если хотите знать!

Следовательша посверлила его своими неровно подведенными поросячьими глазками и хмыкнула:

— Смело! Как говорится, мой вам респект! А Кулиш настаивала, чтобы вы на ней женились?

— Нет.

— Я вам не верю, — заявила следователь, и уголки ее рта насмешливо дернулись. — Она прилюдно устраивала вам сцены, требуя, чтобы вы развелись с женой и узаконили свои отношения. А вы не хотели. Ни разводиться, ни жениться. Так?

— Это ваше право и обязанность — собирать слухи и сплетни, — сухо сказал режиссер. — Вас тут много, а оперный театр в городе один. Вас, наверное, информировали, что у нас в театре ожидается премьера? Это очень трудная и кропотливая работа. И для меня, и для всей нашей труппы в целом. У нас меньше чем через час репетиция. Я не могу заставлять ждать заслуженных артистов… Впрочем, я даже со статистами так себя не веду! — Режиссер гневно сверкнул очами. — Я ответил на все ваши вопросы. Я могу наконец идти?

— Я вас не задерживаю. Идите. — Следовательша пожала плечами, взяла со стола пропуск и небрежно подмахнула его.

* * *

Лысенко смотрел скучающим взором куда-то в район серого облупленного сейфа, пока Сорокина, сопя, читала принесенное им. Сейф и пыльный, некрасиво вытянувшийся от неправильного ухода кактус стояли на своих местах очень давно, и Лысенко знал обоих как свои пять пальцев.

— И это все? — Сорокина раздраженно смахнула бумаги в ящик стола.