Нина подвинула кнопку оповещения сестры поближе к моей руке перед тем, как уйти.

– Вызовите меня, если я понадоблюсь.

Я снова повернулась к Чипу:

– Где ты был? Я ждала тебя.

Мне самой было неприятно услышать нотку отчаяния в своем голосе. На собственном опыте я давно уяснила, что отчаяние никак не поможет в таких делах. Нельзя просить кого-либо любить тебя или находиться рядом с тобой – и, безусловно, нельзя давить при этом на чувство вины. Человек либо будет рядом, либо нет. Я могла бы поклясться, что Чип был из тех мужчин, которые не оставят тебя в беде. Во всяком случае, я так думала до катастрофы.

И внезапно я усомнилась в этом.

– Ты знаешь, что я не получил ни царапины? – спросил Чип. – Самолет разбился вдребезги. И ты, – он издал горький смешок, – и ты разбилась вдребезги. А я? Ничего. На мне нет даже ни кусочка лейкопластыря.

– Чип, что ты делаешь?

При этом вопросе он рухнул около кровати – буквально плюхнулся на колени на больничный пол, и его руки сжались в кулаки. А потом он разразился рыданиями.

Это было шокирующим зрелищем. Я никогда не видела, чтобы он так плакал. Или какой-нибудь другой мужчина. Мой отец никогда не плакал. Иногда на похоронах у него на глаза наворачивались слезы, но всегда он держался стоически. А Чип рыдал по-настоящему. Его плечи тряслись, все его тело содрогалось. Я потянула руку и погладила его по волосам.

– Эй, – сказала я, когда он начал затихать. – Может быть, тебе лучше пойти домой и поспать?

– Я не могу спать, – сказал он. – Я больше не сплю.

Я сказала нежно:

– Уверена, что ты сможешь заснуть, если попытаешься.

Но Чип отшатнулся от меня, вскочил на ноги и отошел к дальней стене.

– Не будь такой доброй ко мне.

– Ты переволновался. Тебе нужен отдых.

Он взвился:

– Не говори мне, что мне нужно!

– Чип, – сказала я. – Это был несчастный случай.

Но мои слова только еще больше взбесили его. Он уставился на мое лицо:

– Я сломал твою жизнь.

– Нет. Во всем виновата погода. Это просто был сильный ветер.

– Ты винишь во всем ветер?

А что еще мне оставалось делать?

– Ты склонна к самообману даже больше, чем я предполагал. Ты себя видела? Ты видела свое лицо?

На самом деле, я еще не видела. Мама завесила зеркало в ванной наволочкой. Хотя я в любом случае не смогла бы встать на ноги и посмотреться в него.

– Ты похожа на чудовище из фильма ужасов! Из-за меня! Я это сделал с тобой.

М-да. О’кей.

– Врач сказал, что останется очень мало шрамов.

– Но не на твоей шее. Там были ожоги третьей степени. Они никогда не заживут. Они будут выглядеть как шпаклевка, до самой твоей смерти. И тебе нужно благодарить за это меня – меня, и мое эго, и мою неуверенность в себе.

Он прошелся пятерней по своим волосам. Его лицо позеленело, словно алкоголь давал о себе знать.

– Это был несчастный случай, – настаивала я.

Но он посмотрел мне в глаза:

– Я сломал твой позвоночник. Это ты понимаешь? Они сказали тебе об этом? Ты не хотела лететь на том самолете. Меньше всего на свете ты хотела этого, а я заставил тебя. И ты доверилась мне. А теперь – из-за меня – ты никогда, никогда…

Может быть, впервые в жизни я не смогла предугадать его следующие слова.

– …не сможешь ходить.

На секунду мне показалось, что я ослышалась.

И потом до меня дошло, что это правда.

Мне показалось, что в комнате не осталось кислорода. Мои легкие сплющились. Я пыталась сделать глубокий вдох, но мне это не удавалось. Я могла лишь потихоньку хватать воздух ртом.

Чип разрыдался, глядя на мое лицо.

– Они все еще не сказали тебе об этом?

У меня кружилась голова, и я все еще не могла вздохнуть. А потом я почувствовала соленый привкус во рту, который всегда появляется перед рвотой.

Чип отступил на шаг:

– Бог мой! Они не сказали тебе, что ты парализована!

Слова «парализована» я тоже не могла предугадать.

А что потом? Меня вырвало. На пол, на кровать, на мой больничный халат. Хотя стеганое одеяло, которое мама принесла из дома, каким-то чудом осталось незадетым.

И тут, словно по сигналу, дверь палаты открылась, и вошел мой папа, держа над головой коробку французских пирожных, как официант держит поднос. Он объявил:

– У нас здесь… – но, увидев нас, он остановился и тихо закончил: – круассаны.

Чип повернулся к нему:

– Ей ничего не сказали?

Но папа быстро оценил ситуацию. Он выглянул в коридор и крикнул:

– Может нам кто-нибудь здесь помочь?

Потом поставил коробку на стул и наклонился ко мне. Я все еще продолжала оставаться в полусогнутом состоянии на случай, если меня снова вырвет. Но теперь я боялась пошевелиться. То, что я согнулась, могло повредить моей спине? Не ухудшила ли я свое положение? Не могла ли я случайно сделать себя еще более парализованной?

Папа схватил полотенце и нагнулся, чтобы вытереть мое лицо.

А Чип, похоже, даже не подумал о том, чтобы помочь мне. Он остался стоять у дальней стены, на безопасном расстоянии.

– Она парализована – и никто не сказал ей об этом? – требовательно спросил Чип моего отца слегка заплетающимся языком.

– Похоже, ты только что сделал это, – сказал папа, заправляя мне за ухо прядь волос.

– Она имеет право знать, не так ли?

– Конечно, – сказал папа, начиная сердиться, и повернулся к нему: – Но не так. Мы ждали подходящего момента.

– Какого? – спросил Чип агрессивно. – В День благодарения, поедая индейку? Или рождественским утром?

– Ты самодовольный маленький клоун!

Папа был крупным мужчиной, похожим на медведя. Бывший моряк. А Чип был скорее жилистым. Все знали, что отец может согнуть Чипа в бараний рог, если захочет. И внезапно я поняла, что, возможно, именно этого и хочет Чип.

– Папа! – крикнула я. – Он пьян. Он пил всю ночь. Просто отвези его домой.

– Я не могу оставить тебя.

– Я в порядке.

– Мне так не кажется, солнышко.

– Просто выведи его отсюда, папуля. – Я уже много лет так не называла его. – Пожалуйста.

Папа глубоко вздохнул, и в этот момент в палату поспешно вошла Нина с чистым халатом и новыми простынями. За ней шел санитар со шваброй и с жидкостью для мытья пола.