Шрифт:
Интервал:
Закладка:
УДУШАЮЩАЯ ЗАБОТА
Я всегда разговариваю с сестрой в годовщину смерти матери. Мы обе совершенно точно по природе мазохистки: сидим каждая в своем конце мира и врем. Каждый раз, когда мы обсуждаем, как умерла мама и в каком состоянии я находилась следующие полгода, разговор оборачивается катастрофой, и проходит немало времени, прежде чем мы снова начинаем общаться друг с другом. Поселиться у сестры после смерти матери было ошибкой. Она наслаждалась моей надломленностью. Я не могла контролировать свое состояние, надо это признать, но мне стоило вернуться в Нью-Йорк, где я могла бы погрузиться в какое-нибудь сложное занятие. Лежать в светлой гостевой комнате в доме сестры со свежими цветами на столе и едой, которую подавали в постель, — нет, это было нехорошо. Ее дети постоянно носились по дому, топ-топ-топ, вверх и вниз по деревянным лестницам, и я слышала, как муж моей сестры шикает на них: «Тете надо отдохнуть», «Тетя болеет», «Тетя не вынесет такого шума». Я лежала и представляла себе, как поднимаюсь с кровати и кричу им, что я вынесу все и что они совершенно спокойно могут взять меня в любое сражение.
Каждый вечер моя сестра приходила ко мне с горячим чаем и наставлениями о здоровом питании, занятиях спортом, биологических часах и визитах к врачу. Я, как подросток, валялась в постели все утро и категорически не соглашалась со всем, что, по ее мнению, должна была предпринять, чтобы вернуться к нормальной жизни. Однажды я попыталась вразумить ее:
— Чтобы предложить человеку помощь, нужно делать это вовремя и в том месте, где эта помощь нужна.
Она ничего не поняла. Я предложила ей поинтересоваться, какая помощь мне нужна. Она неохотно и иронично спросила меня об этом, а я тихо ответила:
— В настоящее время мне нужно только, чтобы ты время от времени меня кормила. Сейчас моих сил хватит лишь на попытки поесть. Твоя болтовня заставляет меня чувствовать свою неполноценность, и тогда я испытываю полную безнадежность.
Да, я согласна, это жестоко, но тогда так оно и было. Моя сестра пришла в ярость и принялась вновь швырять в меня свои наставления: витамины, психолог, рукоделие, семейная жизнь. Возможно, ее злило, что старшая сестра может быть такой слабой, не знаю, но с тех пор я не могла открыться ей. Возможно, мне хотелось бы поговорить с ней, когда я несколько лет спустя размышляла, не сделать ли искусственное оплодотворение, но доверие исчезло без следа, и я даже спасибо ей не сказала, когда возвращалась обратно в Нью-Йорк.
СТРАХ
По ночной рубашке я замечаю, что съеживаюсь. Или уменьшаюсь. В любом случае, я становлюсь все меньше и меньше, ну, за исключением ушей и носа, которые никогда не прекращают расти. Это не беспокоит меня, а вот периодические головокружения мне не нравятся. Я не хочу снова лежать на полу в одиночестве. Иногда у меня появляется ощущение, что подо мной исчезает опора, так что у меня есть свои меры предосторожности. Предмет, на который можно облокотиться, поблизости. Человек, которому можно позвонить. И тут у меня в глазах темнеет, и я вижу, как прямо к моему лицу тянется раскрытая ладонь отца, но потом внезапно сжимается и исчезает.
СОМНИТЕЛЬНО
Вчера мне показалось, что я видела Пьера Паоло Пазолини. Вечером я испугалась. Он ведь уже мертв. В этом нет ничего неестественного, но тот факт, что от мысли «ой, вон идет сам Пазолини» до мысли «нет, это наверняка кто-то другой» прошло несколько часов, напугал меня. Я рассказываю Колину о случившемся. Он присаживается за мой столик.
— Почему именно Пазолини? — спрашивает он.
— Понятия не имею, — отвечаю я. — Его фильмы я смотрела много лет назад.
Колин почесывает подбородок, как будто пребывает в глубоких раздумьях.
— Я немного испугалась, — говорю я. — Я, конечно, часто живу воспоминаниями о прошлом, но его в них нет.
— Понятно, что ты испугалась. Такое уже бывало?
— Нет, — отвечаю я.
— Может, это был родственник Пазолини.
— Ты просто пытаешься меня утешить.
Потом я подумала, что тот итальянец похож на молодого Хавьера. Наверняка не забывчивость, а влюбленность властвует сейчас надо мной. О господи, как же много времени мне требуется, чтобы истолковать сигналы мозга.
— Мне ужасно не хватает ясности в мыслях, — признаюсь я. — Скоро, наверное, вообще ничего не буду помнить.
— Возможно, это станет облегчением, — говорит Колин как будто в шутку.
Я вежливо смеюсь в ответ. Он приходит в себя.
— Знаешь, что помогает? — спрашивает Колин.
— Нет, — отвечаю я.
— Канаста.
Колин подзывает официанта, и тот быстро приносит кофе, маленькие размокшие пирожные и две колоды карт на серебряном подносе. Пока официант накрывает на стол, Колин перемешивает карты. Его руки похожи на руки спившегося утонченного фокусника.
РАСПОРЯДОК
Раз в неделю мы занимаемся сексом. Больше для того, чтобы сблизиться, потому что ни один из нас не испытывает оргазма. Скорее один из нас испытает инфаркт или инсульт. Внезапно начинает казаться, что у нас осталось очень мало времени.
АНАТОМИРОВАНИЕ
Я скучаю не по запаху формалина и трупов, а по порядку. Части тела — руки, ноги, ладони — разложены по ящикам, органы отделены друг от друга и находятся в отдельных коробках. Все рассортировано. Я скучаю по систематической работе по локализации определенного нерва или артерии, по аккуратному копанию в горле при помощи скальпеля в поисках, к примеру, блуждающего нерва, чтобы осторожно высвободить его. Одно из первых тел, во вскрытии которого я участвовала во время занятий по анатомии, страдало ожирением. От него пахло тухлым мясом. Чтобы определить местоположение опухоли в его толстой кишке, нам пришлось сначала слой за слоем удалить желтый жир с его брюха. Это навело меня на мысли об отце. Помню, что стала думать о нем как о человеке, который не обладал самодисциплиной, а о себе как о безотцовщине.
С тех пор воспоминания о нем постепенно блекли, пока совсем не пропали. Это привело меня в ярость. Он был обязан быть дисциплинированным. Я крайне скептически отношусь к людям, лишенным самодисциплины. На них нельзя положиться.
ПОРАЖЕНИЕ
Мое отсутствие в операционных после смерти матери открыло перспективы для других
