Она с завистью поглядывала на легко и весело сходящихся девочек, на переменках щебечущих и прогуливающихся под ручку. Они были чистенькими, миловидными, и воротнички и манжетки на форменных платьях у них были беленькие и кружевные. А ширококостная, выше всех в классе, Людка стеснялась тёткиной кофты и сборчатой черной юбки, и тряпочки вместо ленты в жидких рыжих волосах.

Но ей так хотелось примкнуть к щебечущей стайке! Ей ведь так много интересного можно было рассказать! Они бы ротики от удивления раскрыли – библиотекарь за Людкой не успевала в её формуляре вкладыши менять. Им бы не было скучно с Людкой, честное слово!

Самый сильный человек – одинокий человек. Вряд ли Людке были знакомы эти слова. Но боль сердца становилась невыносимой, необходимо было выговориться хоть кому-нибудь. Она начала писать грубоватые, сляпанные кое-как неуклюжие слова. Злилась, рвала бумагу, мучилась почти физически, даже кофта пропотевала под мышками.

На седьмом году обучения в классе появилась городская девочка Катюша. Её отец был инженером в геологоразведочной партии, остановившейся в деревне. «Какая хорошенькая! Куколка!» – ей не было прохода от восхищённых девочек. И Людка ревновала до слёз – то ли новенькую красавицу к девочкам, то ли наоборот.

Катюша первая услышала Людкины рассказы и по-женски опытно возбудила в ней тщеславие. Всплёскивала ручками и округляла глаза: «Ой, здорово, как настоящий писатель! Можно, я покажу папе?»

В десятом классе, прощаясь с Людкой (геологоразведочная партия уезжала), она торжественно говорила: «Запомни, я твой читатель, ты – мой писатель на всю жизнь. Твои рассказы будут продаваться только из-под прилавка! Это папа сказал, а он разбирается».

После десятого класса Людка, испорченная восторгами подруги и очень самоуверенно настроенная, поступала в областной университет. На экзамене по истории она со страшным треском провалилась. Она бойко отвечала по билету, и ей казалось, что историк спит и не слушает ее.

– Так, – сказал вдруг историк, просыпаясь и открывая глаза, – первого вопроса вы совершенно не знаете. Приступим ко второму.

Людка замямлила что-то дрожащим голосом, и историк, морщась и не спрашивая по третьему вопросу, аккуратно поставил в ведомости «неудовлетворительно», уже забывая о Людке и заглядывая в список, чтобы вызвать следующего абитуриента.

Людка вернулась работать в колхоз разнорабочей.

Поезд прибыл в Москву вечером. Было холодно, моросил дождь. Все, выходя из поезда на перрон, раскрывали зонты и быстро шли с чемоданами к вокзалу.

Людка совсем струсила и пала духом, выйдя на площадь Комсомольскую. Она никогда в жизни не видела столько народа и машин сразу в одном месте. Спросив несколько человек, где находится стоянка такси, и получив в ответ быстрое и раздражённое «не знаем», она понурилась и поплелась в прямом смысле, куда глаза глядят. Про себя она сердито передразнивала тётку:

– «Язык до Киева доведёт». Шиш он доведёт.

Как будто далёкая тётка была в чем-то виновата.

Случайно она наткнулась на табличку с буквой «Т». Людка обрадовалась, пристроила сумку под табличкой и стала ждать. Через час пятьдесят минут проходивший мимо мужчина обратил внимание на мумию, в которую превратилась окоченевшая Людка. Он разъяснил, что «Т» обозначает вовсе не стоянку такси, а остановку троллейбуса, но троллейбусы временно не ходят, так как линия ремонтируется.

Еще через час Людке удалось поймать «волгу» с шашечками.

– Куда? – спросил таксист, трогаясь и включая счётчик. Людка впервые видела такое красивое лицо у парня: продолговатое, с кожей гораздо нежнее и ухоженнее, чем у прыщавой Людки, с маленьким носом, с синими глазами под припухшими веками. Маленькие руки лежали на баранке, увитой цветной проволокой. На безымянном пальце поблёскивало серебряное кольцо.

Он был неотразим, и ничего удивительного не было в том, что он ни разу не взглянул на такое ничтожество, как подобострастно взиравшая на него Людка с сосульками рыжих волос, с синим носом, в дурацких «джинсах». Настоящие джинсы с фирменными наклёпками, узкие и обесцвеченные, облегали стройные ноги таксиста.

– Ну, ничего, – думала Людка, воинственно стискивая мокрые кулачки – ничего… Вот когда я прославлюсь – а этого осталось ждать немного – ты обязательно встретишь меня, слышишь? Тогда-то я буду совсем другая! И волосы будут отращены и модно раскиданы по плечам, как у тех девушек, что проплывают за окошком и остаются позади, и вместо этой дурацкой клеёнчатой сумки будет ярко-красный чемодан на молниях, с надписью на английском «аэрофлот». Вот вам всем.

Людку эта мысль успокоила. Она придвинулась к окну ближе, И сразу забыла и о девушках, и о чемоданах. Машина летела стремительно, точно ею управлял молодой бог! Она то ныряла в тоннели, где царила ночь и мерцали фары встречных машин, то вылетала на свет и простор, так что у Людки захватывало дух и становилось щёкотно в животе. Они взлетали на гигантский, дугой в воздухе висящий мост, и белые, розовые, небесно-голубые коробки домов оказывались далеко внизу под Людкой, в кудреватой зелени свежих майских садов, спрыснутых весенним дождиком.

Авто въехало в арку и у одного из старинных домов остановилось. Таксист взял у Людку трёшку, сунул в карман и со скучающим видом, посвистывая, стал протирать ветошкой стекло.

Людка ещё немного подождала сдачу (рубль сорок пять копеек!) Забеспокоилась, с тревогой взглянула на водителя. Он тоже с весёлым любопытством посмотрел на Людку. Не переставая улыбаться, потянулся и, стараясь не задеть Людку, открыл дверцу. И Людке ничего не оставалось делать, как неуклюже вывалиться с хозяйственной сумкой на асфальт. У неё горели уши и щеки.

Она поплелась к подъезду, кляня себя последними словами. Дура, вот дура-то! Она должна была сесть в такси с усталым отрешённым видом и углубиться в мысленное сочинение какой-нибудь новой повести. И на этого смазливого таксистика не пялиться, а скользнуть холодным взглядом и отвернуться. А лучше зевнуть: мол, видали таких – в базарный день пучок пятачок. Вот так.

… За дверью сорок второй квартиры, перед которой остановилась Людка, что-то громыхало, плачущим голосом ругалась женщина, кричал ребёнок, лаяла собака и громко пело радио.

Можно было даже не ставить себя на место тех, кто там ругался и пел, чтобы понять, что никакая пудиковская Людка с банкой меда им не требуется. Людка начала воображать, как она стоит в прихожей, путано объясняя, откуда она свалилась, а хозяева, поневоле умолкнув, с неудовольствием слушают её. Представив всё это в деталях, она довела себя до такого состояния, что скорее умерла бы, чем нажала на кнопку звонка.

Она б выстояла так и час, и два, тоскливо переминаясь, если бы не вышедшая из загудевшего лифта высокая белокурая девушка. Отпирая дверь сорок второй квартиры ключом, она спросила:

– Ну, и что же, так и будем сиротой казанской стоять? Входите.

Людка оробела, прошла вслед за ней, и первое, что сделала – торопливо сняла грязноватые туфли и поставила в уголок, чтобы не мешались.