— Возможно, — согласился Маркхэм. — Но это также можно понимать и образно, как близость через ее работу, книгу, вышедшую из печати приблизительно за полгода до получения первой записки.

— Но строка «ты знаешь мое имя»?.. Разве ее также не следует рассматривать как открытое признание? Автор записки буквально говорит: «Ты знаешь, кто я такой».

— Возможно, — осторожно согласился Маркхэм. — Но, опять-таки, быть может, почитатель доктора Хильдебрант выражался образно. Учитывая контекст сонета, посвященного Кавальери, это мог быть какой-то условный язык гомосексуалистов, духовная любовь, о которой нельзя говорить вслух. Если воспринимать первые четыре строчки буквально, слова «Так почему же ты медлишь заявить о себе?» можно будет понимать только как заявление о том, что доктор Хильдебрант старательно кого-то избегает. По ее собственным словам, ничего подобного до появления записок не было. В первых четырех строках, по-моему, содержится какой-то скрытый смысл, как это было и во времена Микеланджело, но я точно не знаю, что автор хотел сказать адресату. Однако если учесть содержание остальной части сонета, то я сказал бы, что почитатель доктора Хильдебрант, подобно самому Микеланджело, хотел, чтобы эти стихи стали не столько любовным посланием, сколько увертюрой духовной близости, то есть воспевали бы не красоту его избранницы, а ее душу. — Маркхэм повернулся к Кэти. — Вы говорили, что ваш поклонник в своих записках не пытался изменить слова Микеланджело — употребить вместо «господин» «госпожа», так?

— Да, — подтвердила Кэти.

— Это было бы очень странно, если бы поклонник доктора Хильдебрант рассматривал свои записки как любовные послания. Вы не согласны, Билл?

— Разрешите, я прочитаю до конца, — попросил Беррелл. — На самом деле следующая часть, пожалуй, подкрепляет мысль о духовном, а не о физическом влечении. Она звучит так:

Если ты действительно даришь мне надежду,

Как я подарил тебе страсть,

Быть может, стена, разделяющая нас, рухнет.

Ибо нет ничего более болезненного, чем скрытая тоска.

Если я люблю в тебе, мой господин, только то,

Что ты любишь сам, не презирай

Дух любви, внушаемый другому.

Здесь, по словам доктора Хильдебрант, почитатель снова обратился к ней «мой господин». Мы опять видим откровенное заявление о любящих душах. Однако в этом контексте — если любовь не является физической, сексуальной страстью — последние три строчки звучат совсем не к месту. Вот они:

То, что я хочу узнать в твоем прекрасном лице,

Люди не могут понять рассудком:

Тот, кто хочет учиться, может только умереть.

В салоне микроавтобуса наступила гнетущая тишина.

— Можно мне посмотреть? — наконец попросил Беррелл, и Маркхэм протянул ему томик стихов, — «Тот, кто хочет учиться, может только умереть», — прочитал вслух глава бостонского управления.

— Да, — сказал Сэм. — Совпадение по меньшей мере очень странное, если принять в расчет нынешнее развитие событий.

— Но это же какая-то бессмыслица, — заявил Беррелл. — «То, что я хочу узнать в твоем прекрасном лице, люди не могут понять рассудком». Сэм, вы действительно полагаете, что поклонник доктора Хильдебрант хотел передать ей, что он собирается кого-то убить? Этот субъект ждал пять с половиной лет возможности осуществить свой замысел?

— Не знаю, Билл.

— А что хотел сам Микеланджело сказать словами о том, что люди не могут понять то, что он хочет узнать?

— Микеланджело имел в виду, что люди понимают превратно не только его самого, но и ту любовь, которую он испытывает к Кавальери, — объяснила Кэти. — Он говорил юноше, что, хотя современники видят в этой страсти лишь нечто греховное и порочное, на самом деле речь идет о чем-то божественном, о любви, которую по-настоящему можно понять только после смерти, узнав Бога.

— Вот тут я ничего не понимаю, — признался Маркхэм. — Почему меня так тревожат эти последние три строчки, если стихотворение воспевает только духовную близость? Фундамент любви Микеланджело к Кавальери представлял собой нечто более глубокое, чем простое физическое влечение, но с ваших слов, доктор Хильдебрант, я понял, что в ней присутствовала сексуальная, точнее гомосексуальная, составляющая. Это так?

— Да.

— А как же та строчка про прекрасное лицо? — вмешался Беррелл. — Вы хотите сказать, Сэм, что эта строчка не выпадает из контекста остального сонета только в том случае, если поклонник доктора Хильдебрант является гомосексуалистом? Значит, женщиной?

— Возможно. Почитатель доктора Хильдебрант должен был понимать истинный смысл сонета, фон, на котором он был написан. Как подсказывает мне опыт, разумно предположить, что это действительно так.

— Но в таком случае из этого следует, что почитатель доктора Хильдебрант и убийца Кэмпбелла — совершенно разные люди. Если судить по отпечаткам ног на песке, в убийце Кэмпбелла больше шести футов роста. Доктор Хильдебрант, у вас на факультете нет лесбиянок шести футов пяти дюймов роста?

— Боюсь, нет.

— Эта скульптура весила дай боже. Управиться с ней одному было очень трудно. А все указывает на то, что ее доставили на место целиком. Вы сами видели, Сэм. Трем моим людям потребовалось десять минут, чтобы загрузить скульптуру в машину. Это означает, что тот сукин сын, который перетащил ее из соседнего дома вверх, в гору, до сада, обладает недюжинной силой. Нам известно, что он был один, поскольку на песке остались следы, ведущие туда и обратно только по разу.

— Да.

— Итак, Сэм, что вы на это скажете? Вы по-прежнему полагаете, что автор записок, адресованных доктору Хильдебрант, и есть убийца Томми Кэмпбелла? Этот человек должен быть гомосексуалистом?

— Возможно, он гомосексуалист, — перебила Кэти. — Но не обязательно женщина.

— Что вы хотите сказать? — спросил Маркхэм.

— Агент Маркхэм, вы сами говорили, что строчку Микеланджело о физической близости не нужно понимать буквально, так? Может быть, мой почитатель имел в виду мою работу, точнее, книгу?

— Да.

— В таком случае, быть может, мой почитатель говорил не про мое лицо, а про чье-то другое.

— О чем это вы? — вмешался Беррелл.

Но Кэти увидела, что специальный агент Маркхэм уже все понял. Он тотчас же опустил взгляд на книгу, лежавшую у него на коленях. Этот экземпляр «Спящих в камне» по его просьбе взяли в библиотеке округа Уэстерли.

На обложке было лицо самой известной скульптуры Микеланджело.

Его Давида.

Выйдя из душа, Скульптор насухо вытерся посреди мастерской. От него пахло чистотой, добытой усердным трудом, как от операционной, где царит стерильная чистота, или как от хорошо выполненной работы. Да, теперь единственным напоминанием о былом беспорядке оставалась куча грязной одежды в раковине. Скульптор не собирался снова ее надевать, даже прикасаться к ней до тех пор, пока не настанет время возвращаться в дом. Тогда он бросит все вещи в стиральную машину, а потом накормит отца ужином. В чистое Скульптор тоже не стал облачаться, потому что ему нравилось быть голым. Он предвкушал, как останется в таком виде до самого вечера, когда будет сидеть в приятном полумраке гостиной, потягивая итальянское вино и смотря на догорающие в камине чертежи своего «Вакха».