— Praefectus librorum! — хором отвечали господа.

Дядюшка при этом откидывался на спинку стула и принимал это славословие величественно-небрежным жестом правой руки, щедро унизанной кольцами.

Тем временем хозяин подал жареные колбаски, и даже от дядюшки, далекого от нашего предметно-плотского мира, не ускользнул кисловатый дух, исходивший от них. Тщетно попытавшись перепилить резиновую оболочку своего любимого блюда, он откинулся на спинку и произнес с улыбкой:

— Ну что ж, последуем примеру нашего коллеги Витгенштейна,[14]который однажды сказал: «Мне все равно, что есть, — лишь бы это каждый день было одно и то же».

Компания разразилась хохотом.

— Дядя, мне обязательно нужно это съесть? — спросил я тихо.

— Да, — ответил он, — разумеется. Реально существует лишь Слово, из чего следует, что плоть, в том числе и мясо, лежащее на тарелке, в сущности, лишена реальности. Bene sit tibi cena, nepos! Приятного аппетита!

Мне хотелось спросить, как это возможно, что колбаска, которую ты как раз изо всех сил стараешься разжевать, лишена реальности? Но я промолчал и сосредоточил внимание на колбаске. Дядюшка, запив последний кусок пивом, положил свои унизанные кольцами руки справа и слева от тарелки и, возведя глаза к потолку, заявил:

— Портер, это было превосходно!

— Speciosus, — прибавил я, чем вызвал взрыв хохота.

Я рассмеялся вместе со всеми, и дядюшкин однокашник Хассан, подмигнув мне, сказал дядюшке:

— Старина, твой nepos — отличный парень, наш человек!

Над стойкой висел на цепях желтый, цвета мочи щит с рекламой пива, а над нашим столом парила в голубоватых клубах дыма лампа, струившая маслянистый свет на лысины старых бражников, некогда доблестных воинов студенческих корпораций. Их старые раны на бритых щеках, полученные в студенческих драках и наспех залатанные прямо на поле сражения, были похожи на белых пауков, и хотя эти битвы произошли тысячу лет назад, в их далекой юности, задолго до войны — у одного в Гейдельберге, у другого Марбурге, — они с таким возбуждением говорили о своих ранах, как будто врач, оказавший им помощь, только что ушел.

Очередной взрыв хохота. Очередная партия пива.

— Кто платит? — спрашивал хозяин.

— Praefectus librorum! — хором отвечали господа однокашники, и унизанная кольцами рука прелата привычно благословляла пирующих, а заодно и буйно пенящееся пиво.

Управившись с колбаской, я почувствовал себя уверенней и веселей. Поскольку мне в скором времени предстояло отправиться в айнзидельнскую монастырскую школу, они величали меня Студиозусом и позволяли время от времени поднять вместе со всеми маленькую кружку с пивом. Чин-чин!

— До дна! — хором восклицала компания.

— Молодец, Студиозус! — хвалил меня Хассан. — Ты, я смотрю, парень хоть куда! Наш человек!

— Ура!

И вновь звон сдвигаемых кружек, вновь головы запрокидываются назад; хозяин уже спешит с новой порцией. Чин-чин! Не отставай, Студиозус! Что за вечер, что за ночь!

— Монастырская школа — это кузница кадров, — объяснял Тассо Бирри, вышедший на пенсию учитель гимназии. — Там отделяют плевелы от пшеницы. Выживают лучшие. Вернее, сильнейшие, — поправился он и, подмигнув, указал на меня и себя. — Твердые, как крупповская сталь, живучие, как кошки.

Взрыв хохота. Я, правда, пока еще ни одним глазом не видел далекого, расположенного высоко в горах монастыря, но охотно согласился с учителем, который когда-то учил мою маму. Тот, кто не ударил в грязь лицом в «Портере», тот настоящий мужчина, рубаха-парень, их человек!

— До дна!

— Кто платит?

— Praefectus librorum!

От горделивой радости своей причастности к веселой компании я готов был расцеловать кафельные плитки на стене в туалете. Все было замечательно, так легко и просто. Когда я, качаясь, вернулся за стол, меня встретили одобрительными ухмылками.

Около десяти веселье резко пошло на убыль. Они по очереди несли какую-то чушь; речь шла сначала о полиомиелите, потом все задались вопросом, что же это такое — детский паралич: кара Божья или скорее милость, дарованная Богом во избавление человека от грехов, особенно нарушения седьмой заповеди. В конце концов Бирри, все более активно претендовавший на роль председательствующего, воскликнул:

— Если господин хранитель библиотеки утверждает, будто на борту его книжного ковчега есть все слова, то он ошибается!

— Нет, не ошибается! — откликнулся дядюшка.

— Нет, ошибается!

— Нет, не ошибается! На борту книжного ковчега есть все, от Аристотеля до ящура! Спорим?

— Спорим!

— На что?.

— На пиво!

— Порукам!

— Итак, — спрашивает дядюшка, — какое же слово или понятие отсутствует в нашей библиотеке?

— Толченый жид!

Оглушительный хохот, к которому присоединяется и хозяин.

— Портер, пиво на всех! Кац платит! — кричит Тассо Бирри.

Пока хозяин подает пиво, они со всех сторон наперебой объясняют мне, что такое «толченый жид» — это что-то вроде паштета, который намазывается на хлеб и в котором больше жира, чем мяса, вполне съедобная штука, во всяком случае питательная.

— «Толченый жид» — это была главная еда наших пехотинцев в войну, — с гордостью сообщил Бирри.

Вскоре после этого их черепа начали клониться на грудь, даже господин Хадубранд, который до этого не привлекал моего внимания, мед ленно опустил голову и так неотрывно уставился выпученными глазами в свою кружку, что, казалось, он собирается извергнуть в нее содержимое желудка. Однако, когда у стола появился хозяин, толстый Хадубранд вдруг ожил, его правая рука потянулась к заднице Портера и принялась мять ее, как пластилин. Портер словно не замечал этого. Он только сказал:

— У нее сегодня выходной.

— Выход ной? У кого сегодня выход ной?

Хозяин ухватил большим, указательным и средним пальцами три пустых кружки и зашаркал обратно к стойке. Его штаны, напоминающие бочку, держались на подтяжках в форме буквы Y. Несколько минут стояла тишина. Компания погрузилась в полузабытье. Дядюшка молчал.

Мое настроение тоже резко упало после очередной кружки. Я полудремал, полубодрствовал, и постепенное затухание жизни в ресторане — на другом конце зала на столы уже водружали стулья вверх ножками — вдруг странным образом породило во мне неожиданное, невнятное желание-призрак: стать похожим не на дядюшку, а на его бравых собутыльников, весельчаков и кутил, стать нормальным до мозга костей. Конечно, у меня было родовое имя, которое я мог спокойно, без смущения произносить, фамилия отца, но я все же был племянником Каца и сыном его сестры Кац, и это меня все больше удручало. Фройляйн Штарк была права с самого начала. Мол, Кац есть Кац, «за ним нужен глаз да глаз». У него есть нос, и этот нос вожделеет запахов, а еще у него есть глаза, и эти глаза знают, куда смотреть.