Пришла зима, равнина замерзла. И вновь юный Йозеф Кац, мой будущий дед, стоял на дамбе. Закутавшись в одеяло и мешки из — под картофеля, он неотрывно смотрел вдаль на снежную равнину.

В тот же день, когда соседи перестали ковырять болото шестами в поисках матери, перед их хижиной появились служащие пожарной команды и две монашки, которые непрерывно молились, вызвали детей на улицу, похватали их, обрызгали святой водой и унесли за дамбу. С тех пор его братья и сестры жили в сиротском приюте. Голодать они не голодали — раз в день им давали миску каши или супа и кусок хлеба, по воскресеньям сыр, иногда даже молоко, а в каморке с нарами — Йозеф видел это через зарешеченное окошко — на каждом спальном месте лежало аккуратно свернутое колючее шерстяное одеяло. У них была крыша над головой и еда, но при этом один большой недостаток, хуже каиновой печати, — клеймо нахлебников. В Уцнахе, где стояла церковь, им нельзя было ходить по главной улице; если на дамбе им кто-то попадался навстречу, они должны были уступать ему дорогу, и горе тому сироте, который не поприветствовал проходящего мимо, сняв шапку! Его сажали под арест в жуткий подвал, где было по щиколотку воды. Да, конечно, им не дали умереть с голоду, их оставили в живых, но это была жизнь в аду.

Над равниной мерцали звезды, где-то вдали лаяли собаки, перекликались чьи-то голоса. Постепенно все стихло. Когда забрезжил рассвет, Йозеф Кац отправился к священнику. Он снял шапку, опустил голову и попросил назначить его опекуном несовершеннолетних братьев и сестер.

— Йозеф Кац, — сказал священник, — я могу кое-что сделать для тебя, но давай не будем спешить, хорошо? Всему свое время.

Зимой земля была как железо, а болото как камень, но Йозеф Кац, произведенный в почтальоны, и в эту пору, когда все, забыв об осторожности, ходили кому как заблагорассудится, предпочитал держаться летних маршрутов, деревянных мостков и переходов. В морозно-солнечный январский день это, конечно, выглядело смешно: дети с криками носились по льду, а юный почтальон со своей тяжелой сумкой терял кучу времени на длинные обходные пути, не желая срезать углы. Чокнутый, говорили дети, ясное дело — чужак, неместный. Однако скоро они заметили, что привычка почтальона ходить всегда одними и теми же путями оборачивается пользой для всех. Если многие местные из страха заблудиться или угодить на тающую льдину иногда отказывались от каких — нибудь срочных дел, Йозеф Кац уверенно шагал через молочное варево, он всегда точно знал дорогу, у него всегда была под ногами твердая почва. Благодаря ему письма доходили и в туманные дни, и, конечно же, бравый письмоносец не отказывался время от времени объединить свою почтовую службу с маленькими услугами своим согражданам — отвести больную корову на живодерню, доставить детвору в школу, а как-то раз одна прекрасная вдова вручила ему свою челюсть, чтобы он сдал ее в Уцнахе в ремонт. Через три дня, когда он вернулся с ее заштопанными зубами, вдова вставила челюсть в рот, блеснула новой улыбкой и сказала:

— Поцелуй меня, Кац.

На следующий день в кармане у него лежало письмо, в котором вдова, судя по всему, располагавшая определенными связями, напоминала соответствующей организации о том, что Кацу было обещано опекунство над его несовершеннолетними братьями и сестрами. Письмо возымело свое действие. Воспитатель сиротского приюта заявил, что четверых из шести каценят он может забрать хоть сейчас.

— Как четверых? — испугался Кац. — Мне нужны все шестеро!

— Ну, по этому вопросу тебе надо обратиться к церковному начальству, — ответил воспитатель.

Однако нигде: ни в местной церкви, ни в расположенном неподалеку монастыре Вурмсбах — никто не мог сказать Йозефу ничего вразумительного о пропавших малышах. Чтобы разыскать их, ему пришлось еще не раз ложиться в постель вдовы, целовать ее, стараясь не думать об искусственной челюсти, любить ее. Но куда бы вдова ни писала, ни одна канцелярия не могла помочь Йозефу: его маленькие брат с сестрой бесследно исчезли. Он не сдавался, спрашивал то там, то здесь, писал в разные инстанции, и, похоже, Йозеф Кац, мой дед, до самой смерти не прекратил поисков своих давно уже выросших и ставших ему совершенно чужими брата и сестры.

Еще до наступления лета и очередного нашествия полчищ комаров юный опекун со своими подопечными покинул равнину. В деревне Кальтбрунн у перевала Риккенпас Йозефа, несмотря на его возраст — ему тогда не было и семнадцати, — назначили начальником почтового отделения. Позже он в письменной форме высказал подозрение, что на прежнем месте начальство решило от него избавиться: кому-то очень действовали на нервы его упрямые поиски брата и сестры.

Как бы то ни было, странствия каценят продолжались: они погрузили свои пожитки на тележку и потащились в Кальтбрунн. На новом месте дела у них пошли неплохо. Йозеф готовил почту, а братья и сестры разносили ее. Закончив школу, два старших брата пошли работать на текстильную фабрику «Цельвегер», а Йозеф уволился с почты, чтобы подготовиться к поступлению в университет, на юридический факультет. Он, правда, не испытывал ни малейшего интереса к юридическим наукам, но решил изучить законы, на основании которых у него отняли брата с сестрой. Ему понадобилось всего шесть семестров, чтобы получить диплом. Братья, работавшие у Цельвегера, пошли в гору: один занимался тканями, другой рисовал для них узоры.

В один прекрасный день из Польши пришла телеграмма: «Цельвегер погиб на дуэли». Молодая вдова, урожденная Зингер, обратилась за помощью и под держкой к братьям Кацам, но те посоветовали ей держаться их старшего брата Йозефа, свежеиспеченного юриста. Через три месяца вдова вышла за Каца-старшего замуж. Братья настаивали, чтобы на вывеске фирмы фамилия Кац стояла перед фамилией Цельвегер. Йозеф сопротивлялся, не желал и слышать об этом, и когда он в конце концов сдался и велел обновить вывеску на крыше, было уже поздно: Кацы навсегда рассорились. Один сел на пароход и уплыл в Манилу, другой подался куда-то на восток, в какой-то город в Галиции, где в качестве портного гибнущей кайзеровско-королевской армии угодил в русский плен и таким образом оказался в тех самых, необъятных просторах, не имеющих конца и края.

Опечаленный Йозеф остался в Кальтбрунне. Из шести братьев и сестер он потерял четверых-двоих в сиротском приюте, двоих из-за ссоры; две оставшиеся сестры все больше становились ему в тягость. У обеих отрастали угрожающе огромные носы, которые словно стремились соединиться с бегущим подбородком. Йозеф уже похоронил надежду когда-нибудь выдать замуж этаких красавиц!

Перед мировой войной, в августе 1913 года, появился на свет Якобус, первый ребенок фабрикантши, и, судя по всему, его отцу, Йозефу Кацу, очень нравилось фотографироваться с женой и сыном. Когда он во второй раз стал отцом, в 1926 году, его страсть к фотографированию резко возросла. Маленькую сестру Якобуса звали Тереза, ее жизненные вехи иллюстрирует бесчисленное множество снимков: крещение, первый школьный день, первое причастие. На всех снимках счастливые лица. Нормальная, крепкая семья: отец, мать, бойкий мальчик, прелестная девочка, по обыкновению в белом шелковом платьице, и две длинные тощие тетки в очках. Все прекрасно, все хорошо — если бы только не эти проклятые носы!