Никольского. Андрианов привозил ситец в цветочки и черный горошек, а забирал семейные трусы, которые шили наши мамы. Шнырова тоже шила, хотя делала вид, что не шьет. Этой же «шишигой» мамы отправлялись в Никольское – в банкомат, на почту, в «Столешницу», в кассу коммунальных платежей и по прочим делам. Обратно мамы возвращались на такси вечером, а мы их ждали. Встречали.

Я сидел, само собой, посередине, Дрондина справа на конце бревна, Шнырова слева. Рядом со Шныровой крутилась Медея, рядом с Дрондиной лежал Бредик. Коза косила выпуклым глазом, пес подрыкивал. Все были начеку.

Сегодня был день Дрондиной, и мы с ней ходили к колоколу.

Я колокол планировал проверить еще по весне, глянуть, как он там, но не собрался, весна выдалась поздней, снег лежал до середины мая, а потом взорвалось лето, от проталин с подснежниками до мать-и-мачехи по солнечным краешкам меньше недели.

А колокол я нашел лет пять назад, мы тогда с мамой бруснику искали, в той стороне отличные брусничники. Брусника любит песок, сосны и солнце, а там не сосны, а кедры, в некоторые годы и шишки вызревают, но в этом нет. И грибы растут, похожие на кедры – крепкие, еловые и хрустящие. Реликтовая роща.

Мы тогда набрали по полтора ведра, но брусника попадалась все крупнее и крупнее, и остановиться не получалось. Сначала я подумал, что это пень. Он и был похож на пень, ни поляны, ни оврага, я подумал тогда о сморчках, они как раз на таких растут. И брусника на таких селится. То, что это не пень, только вблизи разглядел – из-под мха проглядывала сизая медь. Я ободрал весь мох и под ним оказался колокол.

Мама удивилась. Она про колокол ничего не знала. Нет, раньше она его видела, но всегда думала, что это пень.

Колокол мне почти по плечо, с надписью на старославянском, но прочитать не получилось – буквы сбиты, или спилены, не просматривались никак. А сам колокол врос в землю глубоко, я ножом пытался подковырять, но колокол сидел глубоко и плотно.

Потом я взобрался на тополь и погуглил по этой теме. Ничего особо не нашлось, перечня колоколов раньше не велось, тем более не сохранилось их фотографий и описаний, отлить колокол могли и на заводе, и мастера литейные этим занимались, да и сельские кузнецы долго помнили секреты. Так что следов нашего колокола не отыскалось, зато я узнал про другой, из Южи. Там в тысяча девятьсот двадцать втором взорвали церковь, а колокол сбросили и собирались отправить на переплавку. Но местные жители собрались ночью и утащили колокол в поля, а дальше утопили в старом пруду. Так он там девяносто лет и пролежал, недавно достали и повесили на новую звонницу. Вполне может, что и этот пытались спрятать, утянули в лес, хотели закопать, но не успели, так он тут сто лет и простоял, вросший. Хорошая версия, кстати.

А потом я на одном историческом сайте прочитал про новгородский колокол, который созывал к бунту, за что был лишен языка, бит батогами и сослан то ли в Каргополь, то ли в Чухлому. Но до места не доехал, одной ночью таинственным образом исчез, словно улетел бесследно, предполагалось, что его выкрали соратники Марфы Посадницы и укрыли до поры в сумрачных чащах непокорного севера. И там он до сих пор ждет своего часа, и как придет этот урочный час, колоколу бунта вернут язык и поднимут на самую высокую колокольню, ну и дальше все как полагается – алаписы, огненная вервь, красное колесо.

Так что это мог быть и бунташный колокол. Пугачевский, допустим, по времени как раз. До Яика от нас, вроде, далеко, однако, Сунжа впадает в Унжу, а по ней пугачевский маршрут как раз проходил. А колокол могли сослать, например, в Макарьевский монастырь, везли, по весне застряли в наших грязях, да и бросили.

Так и врос.

А у отца мрачная версия имелась. Страшная. Он где-то слышал, что раньше  колоколом казнили святотатцев. Поднимали колокол, запихивали под него злодея и оставляли там. Злодей начинал откапываться, но не успевал, задыхался быстрее. Или с ума сходил от страха и тесноты.

Пока мы шагали по лесу, я рассказывал Дрондиной про сам колокол и его историческую ценность. Дрондину историческая ценность особо не занимала, ей что Пугачев, что Пугачева. Тогда я по-другому зашел.

– А может, это и Пушкина колокол, – сказал я.

– Ты же говорил Пушкина дуб, – Дрондина поглядела на меня с недоверием. – Он посадил дуб проездом…

– В Болдино, – напомнил я.

– В Болдино. Дуб, причем здесь колокол?

– И дуб Пушкина, и колокол, – пояснил я. – Ты «Капитанскую дочку» читала?

По программе ей еще рано «Капитанскую дочку», но Дрондина любит вперед по литературе забегать. Думаю, она уже класса до девятого дочитала, или до десятого, я у ней и «Мастер и Маргариту» видел.

– Читала-читала, – хмыкнула Дрондина. – Там про колокол ничего нет.

– Ну да, ничего. Пушкин не дурак про такое писать, это же всю конспирацию нарушило бы. Ты же знаешь, что он состоял в кружке декабристов?

А еще стрелял из пистолета и дрался на саблях. Или шпагах.

– Конечно, знаю, – сказала Дрондина. – Он ведь и стихотворение про это написал: «Во глубине сибирских руд, храните гордое терпение…»

Я испугался, что сейчас она целиком это стихотворение прочитает. Поэтому перебил:

– Да-да, все так и есть! Это как раз про декабристов.

Я похлопал Дрондину по плечу. Дрондина вздрогнула. Я вручил ей лопату.

– Вот именно! – повторил я. – Пушкин вроде как изучал историю пугачевского бунта, ездил по пугачевским местам, а на самом деле он не байки всякие собирал, а колокол искал. Декабристы поручили найти, привезти в Петербург – и взывать к новому восстанию!

Пушкин и колокол, похоже, Дрондину заинтересовал, Дрондина была не чужда всякой духовности, стихи особенно любила. И лопата ей шла. Дрондина и сама крепкая такая, устойчивая, ей лопата и лом идут.

Я продолжал рассказывать:

– Ты думаешь, почему восстание декабристов провалились? Потому что колокол привезти не удалось. За Пушкиным следило Третье отделение, вот он и вынужден был его бросить где попало.

Мне вдруг понравилась эта бредовая версия, я задумался, а не крутануть ли? Правда, колокол надо сначала вывезти и за собой закрепить. Земля наша, колокол я обнаружил, значит, он наш.

– Его агенты преследовали, вот он колокол и