Карен утирает рот, откидывается на спинку стула, смотрит на коллегу.

— Господи, вы что же, все обо всех знаете тут на острове? Да вам просто цены нет.

Турстейн Бюле пытается скрыть довольную улыбку.

— Я ведь всю жизнь здесь живу, а как полицейский волей-неволей видишь в людях и менее приглядные стороны, вы же сами знаете. Но такие подробности мне известны, собственно, лишь о тех, что живут в окрестностях Скребю. А Габриель в одном классе с нашей Триной учился, я же говорил.

— Где он работает?

— У Гротов, на винокурне. По-моему, за бутилирование отвечает или за что-то в этом роде.

Карен легонько усмехается. Визит на винокурню Гротов, расположенную возле Гудхейма, намного привлекательнее, чем поездка в горы, к мужикам с длинными седыми косицами.

— Н-да, семейство Хусс и впрямь докатилось, — задумчиво роняет Бюле и встает, чтобы налить по чашке кофе. — Старик-то Альбин вряд ли бы обрадовался, если б знал, что его родич будет работать у Гротов.

Карен напрягает память.

— Вы об Альбине Хуссе, угольном бароне?

Бюле кивает, наливает кофе.

— Выходит, Гертруд и Фредрик в родстве со старым Хуссом? — задумчиво говорит Карен. — То есть, возможно, тут замешаны деньги?

Турстейн Бюле с улыбкой качает головой:

— Не так много, как вы думаете. Ведь во времена старика Хусса именно угольные разработки приносили большой доход, но у него не было сына, одни только дочери, которым дело не передашь. Хусс до самой своей смерти правил железной рукой. А в середине семидесятых, когда дело возглавил бедолага Ивар, внук его, годы расцвета уже миновали. Думаю, лет через восемь-десять, не больше, кризис стал фактом, а потом все быстро покатилось под гору. Ведь все было против него — и конъюнктура, и импортные цены, и скудеющие пласты, однако в прекращении добычи винили одного только Ивара Трюсте.

Ивар Трюсте. Карен смутно припоминает это имя, мелькавшее в интервью и статьях середины восьмидесятых. Перед глазами всплывает неясный образ загнанного мужчины с печальными глазами. Но контуры образа расплывчаты, ей самой было тогда лет двадцать, и думала она о совсем другом.

— Больших капиталов там уже нет, — продолжает Бюле. — А вот земли по-прежнему много, правда не на побережье и не плодородной. Кое-что они явно продали под пастбища, только вот здешние цены с хеймёскими не сравнить.

— Когда закрылись последние разработки, не помните?

— Оба разреза действовали еще в начале девяностых, Карбю и тот, что выше, в Ховнесе, а вот последнюю шахту закрыли в восемьдесят девятом, я точно помню. Полгорода без работы осталось, буча поднялась — будь здоров. Сплошные разводы да нищета. Моя сестра и зять тоже пострадали, как и многие другие. Когда шахту закрыли, зять потерял все и запил. А четыре года спустя покончил с собой, в сорок шесть лет.

— Да, помню, рассказывали, что некоторые пытались прорваться домой к владельцу и отдубасить его хорошенько. Стало быть, речь шла об Иваре Трюсте, внуке старика Хусса?

Бюле кивает.

— Да, Ивару нелегко пришлось. Кстати, он до сих пор жив. Если можно назвать это жизнью. Сидит в интернате в Люсвике, с головой у него совсем худо. Альцгеймер, говорят.

Карен отмечает, что за то короткое время, какое они провели вместе, Бюле стал гораздо разговорчивее. Утренняя выходка Брудаля, похоже, забыта, и Карен с благодарностью думает, что осведомленность Бюле насчет обитателей Ноорё будет весьма полезна. Она отгоняет досаду на то, что коллега к месту и не к месту вставляет “ведь” да “вот”. Будто все, что он рассказывает, известно каждому. Наверно, так и есть, каждому, кто здесь живет, думает она.

В голове вдруг мелькает воспоминание, и Карен смеется:

— А он еще цел? “Комплекс”, я имею в виду. Хуссы вроде там жили?

Только когда стала старше, Карен поняла двойной смысл прозвания, каким ошеломленные ноорёсцы наградили дом угольного барона. Сама она в детстве с благоговейным восторгом смотрела на роскошную постройку, больше похожую на замок, чем на частный дом. Вместо обычного известняка, каким довольствовались прочие островитяне, старик Хусс привез с Фриселя желтовато-белый песчаник. Сказочный замок, думала Карен в ту пору, в восхищении прижимаясь носом к автомобильному окошку. Дядя и тетя, проезжая мимо, всякий раз издевательски посмеивались, что она втайне считала совершенно неуместным. И лишь спустя много лет поняла, что, возводя “Комплекс”, Альбин Хусс думал не о роскоши, а в первую очередь об увековечении самого себя.

— Ну как же, стоит, со всеми башенками и зубцами. Только я бы сказал, здорово обветшал. Деньжищ-то на поддержание нужно ох как много.

Понятно, убитый, Фредрик Стууб, был внуком человека, который некогда заправлял половиной Ноорё, но в остальном Карен уже здорово запуталась в родственных связях семейства угледобытчиков, а потому решает сменить тему. Если сложные родственные связи окажутся важны для расследования, она попросит Бюле еще раз все разъяснить. Но пока надо подумать о другом.

— Для начала побеседуем с сестрой Фредрика, — говорит она. — Она далеко от вас живет?

До сестры Фредрика всего-навсего пятнадцать минут езды. Выразив Сульвейг Бюле свое восхищение и искренне ответив “да” на вопрос, не хочет ли она как-нибудь вечерком поужинать у них, Карен садится в машину. Они снова едут друг за другом к магистральному шоссе, сворачивают на север и после виадука над рекой Скрео берут вправо. Когда оба не спеша заезжают на участок Гертруд, Карен отмечает, что за рекой виднеется крыша дома Фредрика. Наверно, тут есть пешеходный мостик, соединяющий участки.

Дом Гертруд Стууб — точно такой же, как у брата, и Бюле поясняет, что раньше оба участка принадлежали одному владельцу.

— По сути, старик Хусс владел всеми землями к северу от Скребю, до самой границы с Гудхеймским округом, — говорит он, пока они идут по гравийной дорожке. — Каждая из дочерей Хусса унаследовала половину. Гертруд и Фредрик со временем получили каждый свою часть от материнской половины, вторая же половина отошла родне со стороны Трюсте. И этот дом, и дом Фредрика, вероятно, были когда-то служебным жильем. Но жили там не работяги, а скорее уж десятники.

* * *

Дверь открывает не Гертруд Стууб. Встречает их мужчина лет семидесяти, с большими залысинами в вообще-то густой седой шевелюре. Морщинистое лицо можно бы счесть свидетельством тяжелой рыбацкой жизни, если б не белый воротничок священника, выглядывающий из-под черной рубашки. Карен машинально выпрямляется и называет себя:

— Карен Эйкен Хорнби, отдел уголовного розыска Государственной полиции, буду расследовать смерть Фредрика Стууба. — Она протягивает руку.

— Эрлинг Арве, — отвечает священник, в свою очередь протягивая ухоженную руку.

Рукопожатие крепкое, едва ли не властное. Выпустив руку Карен, он тотчас оборачивается к Бюле: