Стоял густой туман, и мы катили медленно. В полдень мы в последний раз остановились перекусить в очередной забегаловке. Трогаясь с места со стоянки перед кафе, месье Монтеле подал машину на метр или два назад, и мы услышали ужасающий звук сминаемого металла. Он резко затормозил и чуть продвинулся вперед – раздался тот же хруст, почти такой же громкий. Он выскочил из кабины, мы – за ним, но он загнал нас обратно со словами:

– Сидите где сидели! Ничего не случилось!

Все, что я успел увидеть, была маленькая синяя машинка марки «дофин», буквально раздавленная в лепешку нашим «берлиэ». Напрасно ее владелец припарковал ее за нашим грузовиком, да еще и вкривь-вкось, и в непроглядном тумане! Бампер нашего чудища на колесах практически ее сплющил.

Отец Жана не бросился в кафе, чтобы узнать, кому принадлежит машина. Записки со своими координатами на ветровом стекле «дофина» он тоже не оставил. Мы просто снялись с места и уехали. В кабине повисло нешуточное напряжение. По образу нашего героя был нанесен сокрушительный удар. Он что, так торопился? Или у него не было страховки? Или он боялся, что ему влетит от начальства? Все возможно. Чтобы разрядить обстановку, мы включили радио, и, к счастью, попали на Фернана Рено с его юмореской про сантехника, которая нас развеселила. Каждый раз, когда актер произносил: «Кто та-а-а-м?» – изображая попугая, нам казалось, что мы еще на шаг отдалились от кошмарного хруста и своего злодеяния.

Отец Жана привел нас в интернат и объяснил руководству, что наш побег организовал лично он, а потому наказывать нас не следует. Я как наяву вижу, как он стоит перед заместителем директора – маленьким, болезненного вида человечком, ровно вполовину ниже и тщедушнее его.

– Не наказывайте их, хорошо?

– Но, месье, это мы решаем, кого надо, а кого не надо…

– Нет-нет, не наказывайте их ни в коем случае. Я на вас рассчитываю. Не заставляйте меня еще раз сюда возвращаться.

– Понимаю, месье, но наши правила…

– Отлично. Я вижу, что вы человек разумный. И как два разумных человека, мы с вами…

Он пожал ему руку. Наверное, коротышка решил, что попал в страшную сказку и только что чудом спасся от великана. Как бы то ни было, никто нас не наказал, а мои родители даже не узнали о нашем побеге.

Мы с Жаном тысячу раз вспоминали свое восхитительное бельгийское приключение, но о раздавленном в лепешку «дофине» никогда не упоминали ни словом. Я мог говорить с ним на любые, самые интимные и болезненные темы, обсуждать любые, самые скабрезные предметы, но на раздавленном «дофине» всякая свобода обмена мнениями заканчивалась – еще бы, ведь речь шла о чести его отца. По общему согласию мы загнали этот эпизод в самый дальний угол памяти, надеясь, что там он покроется ржавчиной забвения и сам собой рассыплется. Что касается меня, со мной этого не произошло. Думаю, и с ним тоже.

Однажды утром июньского понедельника 1967 года – мы сидели в автобусе, который вез нас в интернат, – Жан без лишних предисловий сказал мне:

– Мать нашла работу в Эндр-и-Луаре. Мы переезжаем. В сентябре я пойду в другую школу.

Мы дружили уже четыре года, даже не осознавая, насколько крепко спаяны друг с другом, когда нам открылась суровая правда жизни: людям приходится разлучаться в силу обстоятельств.

Летом мы виделись каждый день без исключения. Чаще всего я ездил к нему на мопеде, и мы шли купаться на речку или просто бродили по Лувера. Но как-то днем он сам явился ко мне. Он был явно не в себе, и я сразу спросил, что случилось.

– Я пришел попрощаться. Завтра мы уезжаем.

Моя мать накормила нас полдником. Мы разговаривали в шутливом тоне, клялись, что будем каждый день писать друг другу письма, и дурачились, изображая, что выжимаем мокрые от слез носовые платки и сморкаемся в шторы. Когда настало время действительно прощаться, – привычки обниматься у нас не было, – мы просто пожали друг другу руки, и я поднял ему воротник.

Потом я поднялся к себе в комнату и долго сидел на кровати, не зная, что думать. Мать, постучав, просунула голову в приоткрытую дверь и спросила:

– Очень расстроился, да?

– Ничего, все нормально, – ответил я. – Мы же еще увидимся.

Вот тогда на меня и навалилась тоска. Не успела мать закрыть дверь, как я разревелся. У меня на душе скребли угорелые кошки, как выражалась моя сестра Розина, когда была маленькой. Она обладала даром скрещивать идиомы и устойчивые выражения, например, хвалилась нам, что поймала «майскую коровку» (гибрид божьей коровки и майского жука), а сахарную вату называла не иначе, как леденцовой.

Прежде чем продолжить свой рассказ, я должен вспомнить Польку, амбар и событие, положившее конец моему детству. Признаюсь честно, романтики здесь будет мало. Хотя как посмотреть…

Мы с Полькой были ровесниками, но благодаря телосложению и раннему созреванию выглядела она гораздо старше. Зато нашему учителю никак не удавалось вбить ей в голову, что марку к конверту «приклеивают», а не «прихреначивают». Наверное, ей казалось, что если марку как следует не «прихреначить», то она отклеится и письмо не дойдет до адресата. Впрочем, в семействе Перу все так разговаривали, и Полька защищала родную речь со всем пылом души.

В интернат, как я уже говорил, она не попала, и мы почти перестали видеться – разве что в выходные или в каникулы. «А помнишь, как мы вместе в школу ходили? – спрашивала она. – Здоровско было, скажи?» – И заливалась веселым смехом.

Как-то раз – дело было тем самым летом, когда уехал Жан, – отец послал меня к Перу забрать косу, которую отдавал править деду Польки. У того был точильный камень, а плюс к нему – необходимая для такой работы сноровка. Их ферма располагалась на склоне холма, километрах в двух от нашего дома. Я отправился к ним пешком. Карабкаясь по узким тропинкам, я взмок от пота. Помню деревенскую тишину того знойного дня, неподвижный воздух и назойливый комариный звон. Когда я проходил мимо ручья, между ног у меня скользнул уж. Я долго стучал в дверь жилой части дома, но мне никто не открывал. Тогда я пошел к хлеву, в котором стояли две коровы, хвостами отмахиваясь от мух, – время от времени по их блестящим шкурам пробегала дрожь. Я пересек двор и крикнул:

– Есть кто-нибудь дома?

И уже собирался ни с чем возвращаться домой, когда услышал из амбара голос Польки:

– Это ты, Сильвер?

– Да, я. А ты где?

– Я здесь. Заходи.

Я вошел в амбар, но вокруг было только сено.

– Ты где?

– Наверху.

Она оказалась совсем близко, но я с того места, где стоял, ее не видел. Я поднялся по лестнице с расшатанными перекладинами и ступил на неровный настил, над которым низко нависали потолочные балки. Там было устроено что-то вроде склада и хранились куски брезента, ремни и мотки веревки. На расстеленных газетах лежали сморщенные яблоки. Через щели в дранке проникали солнечные лучи, и в них плясали пылинки. Там было очень жарко. Полька – босая, в шортах и майке – сидела на дощатом настиле.