– Что это за фигня с забором?

– Это не фигня, – ответил он. – И я не собираюсь делать ничего плохого.

– А что ты собираешься делать? Можешь сказать?

– Нет, это секрет. Но если пойдешь со мной, будешь вспоминать об этом всю свою жизнь, это я тебе обещаю.

– А когда ты идешь?

– Во вторник. В ночь со вторника на среду. У тебя еще четыре дня на раздумье.

– А если я откажусь, ты возьмешь кого-нибудь еще?

– Нет. Или пойду с тобой, или один.

Ну вот скажите, можно перед таким устоять? На одной чаше весов оказались: страх перед нашей затеей, неизбежное жестокое наказание в случае поимки, временное или окончательное исключение из интерната, огорчение и растерянность родителей. На другой – единственный, зато более чем увесистый вопрос: осмелюсь я или нет? Его смысл выходил далеко за рамки этого конкретного эпизода, и ставка была велика. Кем я стану в будущем: человеком, который отважно встречает трудности, или жалким трусом? Смогу ли я сделать из своей жизни что-то путное или не смогу?

Я размышлял все воскресенье. Обратиться за поддержкой я мог только к своей собаке, что и сделал, спросив Бобе, как он поступил бы на моем месте. Ответ я прочитал в его глазах: «Если ты пойдешь, я тоже пойду; если ты останешься, я тоже останусь. Если ты останешься, а мне скажешь идти, а пойду. Если ты пойдешь, а мне скажешь остаться, я останусь и буду тебя ждать. Я твоя собака. Я всегда буду тебя слушаться». Спасибо, Бобе. Помог, называется.

В понедельник я передал Жану записку с одним словом: «Да». Я мог бы сказать ему об этом лично, но мне казалось, что обязательство, данное в письменной форме, выглядит солиднее. Он прислал мне ответ: «Хорошо. Оденься потеплее».

Таким образом, в ночь с 9 на 10 февраля 1965 года, когда все ученики спали крепким сном, из дортуара выскользнули две тени, до смерти перепуганные собственной дерзостью, прокрались вдоль северо-восточной стены забора и… перебрались через него, вскарабкавшись на стоящие тут же мусорные баки.

Мы молча шагали по пустынным холодным улицам Лувера. Примерно через километр мы достигли шоссе департаментального значения и добрались до парковки возле автомобильной мастерской «Дежорж».

– Пришли, – сказал Жан.

– А что тут?

– Подожди. Сейчас увидишь.

Ждать пришлось долго, да еще прятаться за угол здания каждый раз, когда мимо проезжала редкая в этот час машина. Я послушался Жана и оделся тепло, но колючий февральский холод проникал под пальто, просачивался сквозь петли вязаного шерстяного свитера и пробирал до костей. Жан то и дело смотрел на часы и ругался сквозь зубы: «Черт, да что ж это такое, черт-черт-черт!» По-моему, он здорово нервничал. Но вот в конце прямой подъездной дороги показался свет желтых фар, и вскоре перед нами остановился гигантский грузовик.

– Приехал! – торжествующе крикнул Жан.

Я в тот момент ни о чем не думал: мозг у меня успел превратиться в бесполезный ком мороженого, занявший всю черепную коробку.

Грузовик – красный «берлиэ» – поражал своими размерами. Чтобы забраться в кабину, надо было высоко задрать ногу, поставить ее на подножку, ухватиться за металлический поручень и, рискуя опрокинуться назад, в пустоту, подтянуться на руках.

Отец Жана сказал нам:

– Молодцы! Залазьте!

Он поцеловал сына, а заодно и меня. Мы, все трое, ликовали, как будто осуществили невероятно сложную стыковку ракеты с кораблем-маткой где-нибудь в просторах космоса, между Сатурном и Юпитером. Отец с сыном ни капли не походили друг на друга. Казалось немыслимым, чтобы у такого мастодонта мог родиться такой хлюпик. Жизнерадостный великан был лыс; на его лице в красноватых прожилках, лишенном растительности, включая брови и ресницы, выделялся огромный нос; крупные кисти могучих рук были усеяны веснушками. В кабине было тепло и пахло кожей, шерстью и табаком.

– Так это ты и есть знаменитый Сильвер? – спросил он меня.

Поскольку в эту ночь мы не спали ни одной минуты, он отправил нас на лежанку позади сидений. Как были, в уличной одежде, мы зарылись в одеяла, и через пару мгновений я провалился в сон.

Лишь по пробуждении я узнал, что мы едем в Брюссель. До тех пор я не бывал нигде дальше Клермон-Феррана, и от одной мысли, что я выберусь за пределы Франции, у меня перехватило дыхание. Только тут я понял, что наше приключение не сводится к ночной вылазке за забор интерната. Мы ушли в самоволку минимум на два дня. «Ты будешь вспоминать об этом всю свою жизнь», – говорил мне Жан. Теперь до меня начинало доходить, что именно он имел в виду.

Мы остановились возле придорожного кафе, напились горячего какао и досыта наелись хлеба с маслом и вареньем. Отец Жана позвонил в интернат, сказал, что забрал нас, но скоро доставит обратно, так что беспокоиться не о чем. Позже Жан объяснил мне, что он сделал так специально, предпочитая поставить руководство школы перед свершившимся фактом.

Любимой фразой его отца было: «Ну что, мальцы, довольны? Нравится вам?» Еще бы нам не нравилось! Грузовик катил по дороге, ласково урчал мотор, мимо проплывали платаны. В те времена во Франции не было автомобильных магистралей – ни единого километра. Мы говорили о футболе, обсуждая шансы французской команды на участие в чемпионате мира в Англии. Еще мы слушали радио. Помню, что песня «Twist and Shout» в исполнении «Битлз» погрузила нас в состояние, близкое к трансу. Жан попросил меня рассказать, как моя мать выиграла четыре тысячи франков в радиоигре «Пан или пропал». Я так часто слышал эту историю, что мне не составило никакого труда воспроизвести практически каждый заданный ей вопрос, равно как и ее ответы. Я не упустил возможности поднять градус напряжения, перед тем как мать выдала пресловутое: «Остановимся».

– Ну и правильно сделала! – одобрил отец Жана, слово в слово повторив то, что говорил мой собственный отец, из чего я вывел, что мать и в самом деле поступила в высшей степени разумно. Родители Жана развелись, и он жил с матерью, но отлично ладил с ними обоими.

В полдень мы сделали еще одну остановку близ города Шалон-сюр-Марн. На обед мы ели курицу с рисом, обильно политым потрясающе вкусным соусом. На десерт нам дали грушевый пирог. Я отлично помню все, что ел в те дни. Самое большое впечатление на меня произвела тарелка жаренной во фритюре картошки под майонезом, которой мы лакомились в Брюсселе. Хрустящая, золотистая, она таяла во рту и навсегда осталась для меня образцом кулинарного искусства, воплощением идеала, с той поры недостижимого. Это было концептуальное картофельное совершенство.

На самом деле Брюсселя я не видел. Мы не продвинулись дальше промышленной зоны города. В числе рабочих, разгружавших грузовик, был один без ушей – вместо них у него по бокам головы зияли две дырки; это обнаружилось, когда он на минуту снял шапку, чтобы носовым платком вытереть со лба пот.

Если бы не опасение наскучить читателю, я мог бы долгими часами рассказывать об этом нашем путешествии, настолько прочно врезались мне в память его мельчайшие подробности: как я прятался за картонными ящиками в глубине грузовика при пересечении границы (у меня не было с собой никаких документов); как отец Жана, уступивший нам лежанку, спал на водительском кресле, подложив под голову сложенную куртку; как наутро мы умывались в туалете придорожного кафе; как мы выпили на двоих один стакан пива, от которого я совершенно опьянел. Но я не могу обойти молчанием инцидент, произошедший с нами на обратном пути, уже во Франции, недалеко от Лиона.