Главным было беспрецедентное утверждение, что «перелом в деле борьбы с разрушителями и нигилистами произошел в середине 1930-х годов, именно после принятия сталинской конституции все честные трудящиеся нашей страны отныне и навсегда оказались слитыми в единое и монолитное целое». После хрущевских разоблачений на XX съезде, после солженицынского «Ивана Денисовича» эпоха, о которой говорил Семанов, эпоха «черных воронков» и тотального террора, была рекомендована к забвению. Даже в официальной историографии она знаменовала «ежовщину» и «избиение партийных кадров». И вот Семанов публично объявил эту черную-черную не только для «основных кругов интеллигенции», но и для правящей партии и для самой тайной полиции — светлым торжеством «национального духа», началом «монолитности нашего народа».

То была поистине медвежья услуга сталинистам. Объявляя, что «эти перемены оказали самое благоприятное влияние на развитие нашей культуры», Семанов, конечно, ревизовал решения XX съезда и пытался реабилитировать Сталина. Намерения его, с точки зрения сталинистов, были наилучшими. Но исполнение было чудовищное. Одно дело, согласитесь, романтическая, так сказать, наполеоновская легенда о «нашем генералиссимусе» и совсем другое — благословение массового истребления партийных кадров, «стабильность» которых лежала в основе политики правящей правоцентристской фракции советского истеблишмента во главе с Брежневым. Такова была настоящая «партийная конституция» постсталинского СССР. Центральным ее пунктом было «своих не убивают!». Говорят, что когда спросили Хрущева, уже отставленного, уже опозоренного, каким было главное его достижение, он ответил: «Меня не расстреляют».

Именно так — как нарушение сакрального табу — была воспринята наверху очередная диверсия «Молодой гвардии». И тут никакие «подверхи» помочь уже не могли: Семанов нечаянно сдал Отделу пропаганды ЦК козырного туза. С его точки зрения, ситуация была предельно ясна. Когда подставился «Новый мир» (со статьей Дементьева), ударили по либералам, теперь подставилась «Молодая гвардия» — и пришло время ударить по правым. И ожидаемый удар был нанесен. Припомнили им и «чалмаевщину», все припомнили: заклейменная Лобановым «дипломированная масса» тоже была злопамятна.

Читатель должен знать, что журнал «Коммунист» никогда не повторял сказанного дважды. Он не читал нотаций и не делал выговоров. Он произносил приговор — окончательный и обжалованию не подлежащий. В данном случае приговор гласил: «Статья В. Чалмаева «Неизбежность» обратила на себя внимание прежде всего беспрецедентным внесоциальным подходом к истории, смешением всего и вся в прошлом России, попыткой представить в положительном свете все реакционное, вплоть до высказываний таких архиреакционеров, как Константин Леонтьев». Это звучало для Чалмаева как погребальный колокол. Но дальше взялись за журнал: «подобного рода авторам, выступавшим преимущественно в журнале “Молодая гвардия”, следовало бы прислушаться к тому рациональному, объективному, что содержалось в критике статьи “Неизбежность" и некоторых других, близких к ней по тенденции. К сожалению. этого не произошло. Более того, отдельные авторы пошли еще дальше в своих заблуждениях, забывая прямые ленинские указания по вопросам, о которых взялись судить».

Пользы от таких выволочек было ноль. Ни либералы, ни националисты не перестали бы думать так, как они думали, следуя «прямым ленинским указаниям». И пришедший в «Новый мир» после отставки Твардовского новый главный редактор В. А. Косолапов тоже был либералом, и пришедший в «Молодую гвардию» после увольнения Никонова А. С. Иванов тоже был националистом. Но таков был ритуал. Более того, такова была логика центристского режима: крайности обоих флангов должны были знать свое место. Всем сестрам по серьгам. Впредь будут осторожнее.

Глава 7

ДРАМА ЖУРНАЛА «ВЕЧЕ»

 Часть первая•

У нас уже была возможность упомянуть в начале этой, советской, части книги, что у Николая Митрохина, автора «Русской партии», при всей бесценной уникальности его исследования, не всегда сходятся, так сказать, концы с концами. Относится это, например, и к незаслуженно пренебрежительному его отношению к либеральной оппозиции режиму, к движению, я бы сказал, русских европейцев. Я цитировал, в частности, его иронический отзыв о них как о «союзе хороших людей, скрепленном… десятилетиями совместного сидения на кухне».

На самом деле именно с самоотверженностью этих «хороших людей» связаны самые яркие оппозиционные события той поры, начиная от демонстрации героической семерки, протестовавшей на Красной площади против вторжения в Чехословакию «За вашу и нашу свободу!» до публичного выступления Андрея Сахарова против вторжения в Афганистан и до ночного бдения тысяч людей 20 августа у Белого дома во время путча, когда на улицах Москвы были танки и никто не мог предсказать, чем эта роковая ночь окончится. Ничего подобного этому не продемонстрировала оппозиция националистическая.

Понятно, конечно, что автору, посвятившему свою работу именно этой националистической оппозиции, обидно, что большинство мемуаристов, вспоминавших советские времена, «находились во власти мощного и устойчивого мифа — о том, что либералы (к которым причисляют и участников диссидентского движения) в советском истеблишменте были единственной оппозицией существующему режиму». (Выделено мной. А. Я.). Нет спора, мемуаристы ошибаются. И грубо. Но можно ли, с другой стороны, сбрасывать со счета и то, что постсоветский «Февраль» (т. е. преобладание либеральных тенденций в обществе над националистическими) продолжался все-таки, в отличие от 1917, не десять месяцев, а десять лет (!)? И произошло это из того самого «совместного сидения на кухне», над которым так неуместно иронизирует Митрохин.

О другой нестыковке в его «Русской партии» мы тоже мимоходом упоминали. Не сводилась все-таки политика этой «партии» к ее этнонационалистической составляющей, к антисемитизму и ксенофобии, как склонен думать автор. Даже молодогвардейцы. как мы видели, выдвинули свои альтернативы брежневскому режиму, не говоря уже о ВСХСОН. Уже мой покойный друг Андрей Амальрик различал национализм малых народов, который действительно исчерпывается этнической неприязнью, и национализм народов имперских. Вот как выглядело это в его «Записках диссидента» (1982): «Национализм малых народов понятен как средство защиты своей культуры, хотя и в этих случаях он иногда принимает отталкивающие формы. Но национализм великой нации средство не защиты, а давления — и внутри и вовне».

Самое важное здесь, пожалуй, вот что. Россия, в отличие от империй западных, была континентальной империей, ее завоевания располагались не где-то за морями, а по соседству. И. хотя, как во всех империях, заботой ее был вечный страх перед тем, что завоеванные соседи в один прекрасный день потребуют независимости, в распоряжении русского имперского режима было, в отличие от западных заморских империй очень эффективное средство для предотвращения такого безобразия. Средство было такое. ОТОЖДЕСТВИТЬ в сознании своего народа любое имперское приобретение с собственной СТРАНОЙ. И правители так долго убеждали в этом тождестве других, что в конце концов и сами в него поверили.

Я цитировал