Наверху раздались шаги. Человек не шел куда-то целенаправленно, а топтался на одном месте, искал. Через минуту дверь ванной открылась и в проеме двери возник пожилой мужчина с заросшим щетиной лицом, в расстегнутой рубашке. Несколько секунд он молча смотрел на женщину.

— Ты не видела мою шляпу?

Женщина отжала ночную рубашку, повесила ее на сушилку и голосом, свидетельствовавшим о том, что она уже не первый раз отвечает на подобный вопрос и готова отвечать на него и впредь, произнесла:

— На кухонном шкафу. Рядом с цветами. Уверена, что она там.

Мужчина задумался на минуту, пытаясь, видимо, вспомнить, оставлял ли он там свою шляпу или нет. Женщина с тревогой смотрела на его поседевшие волосы и опущенные плечи.

— Куда ты собираешься, папа?

Он поднял глаза, но посмотрел сквозь нее, куда-то вдаль, туда, где светило солнце, затем кивнул, как бы давая понять, что услышал вопрос.

— Прогуляюсь. К мэрии и в кафе не пойду, обещаю.

— Хорошо.

— Сегодня чудесная погода.

— Да. Чудесная. Я собираюсь взять Филиппа и прогуляться к реке. Ты пойдешь с нами? Когда мы спускаемся к запруде, я всегда боюсь, что он туда упадет.

Мужчина смотрел на сушилку, стараясь не встречаться глазами с дочерью.

— Да, хорошо, это будет чудесно.

Стало тихо. Женщина не торопила отца с ответом. Казалось, ни он, ни она не хотели нарушать тишину, прерываемую только звуком падающих капель.

— Последние дни стоит прекрасная погода. Летняя. На улице лучше, чем здесь. — Мужчина обвел глазами ванную и махнул рукой в сторону остальных комнат. Это был жест сломленного аристократа, покорно принимающего сложившиеся обстоятельства. Усталого и подавленного.

Женщина смотрела на него с нежностью и сочувствием.

— Солнышко — это всегда радость, папа. Давай возьмем сыра и вина, устроим пикник, а потом ты подремлешь на свежем воздухе. Тебе это всегда нравилось.

Если бы отец смотрел на нее, то увидел бы, как она кусает губы, жалея о том, что сказала. Но он продолжал смотреть на ведро.

— Я всегда любил спать под лучами солнца и пить вино. Не слишком много, конечно. Я так делал? Да? За собой никогда не замечаешь. Другие видят, но не ты. Вот почему Лаборд[24] проиграл выборы, а вовсе не потому, что был коммунистом.

— Папа, он был социалистом.

— Он был коммунистом! — закричал отец, сжав кулаки. Его лицо налилось краской, глаза расширились. Женщина посмотрела на отца, потом опустила глаза, чтобы как-то смягчить его гнев.

— Конечно, я уверена, что ты прав, папа.

— Его спонсировала Москва. Все это знали. Все.

— Да, все.

— Предатель! Он сотрудничал с немцами потому, что так велел ему Сталин, когда они с Гитлером еще были друзьями. Тогда тоже был солнечный день. Ты помнишь? Была чудесная погода. Помнишь?

Мужчина внезапно сник. Дочь сделала шаг ему навстречу, взяла его за руку.

— Да, папа. Была хорошая погода.

Монтрёй. Пять лет назад. Лето 1940 года

В то лето стояла чудесная погода, в то лето — лето поражения. Дождевые облака, выстраивающиеся в причудливые фигуры, багряные закаты, тихие сумерки и ночи, благоухающие сладкими ароматами. О войне слышали, но не видели ее. В сводках новостей ни слова не говорили о развертывании Линии Мажино[25], о массовом исходе беженцев на юг и запад страны, о реве двигателей и белом следе от самолетов над лазурной гладью моря.

Надвигающийся апокалипсис заставил наконец заговорить французских политиков. За столиком кафе или у камина в уютной гостиной правые искали оправдания, обвиняя предателей левых, а левые винили во всем антисемитские настроения, царившие среди высшего военного руководства, которое прикрывалось консерватизмом католической церкви. Разрыв поколений и отношения между полами стали еще одной ареной боевых действий. Матери погибших молодых бойцов винили в своих бедах стариков. Ветераны Первой мировой разворачивали карты с обозначениями продвижения армии в 1918-м и, получая лишь обрывки информации, втыкали булавки по мере отхода войск на запад. К началу лета оказалось, что сердце страны оставлено на растерзание врагу. Британские воздушные силы все еще пытались оказать поддержку армии, которая уходила дальше на запад, к побережью. Внезапно появились оставшиеся в живых, голодные и небритые. На них смотрели с жалостью и сочувствием, кормили и благодарили, и они отправлялись домой.

Жители кутались в шаль, сотканную из стыда и позора. Дела на фронте становились все хуже и хуже, булавки, воткнутые в карту, уже давно никуда не перемещались. Париж оставлен, правительство переехало в Бордо. Предатели англичане бежали из Дюнкерка. Во внезапно наступившем затишье заговорило чувство вины, вины за то, что какой-то сильно выпивший джорди[26] позволил себе вольности в отношении молоденькой девушки, вины за страх, охвативший город перед угрозой оккупации, которая подступала все ближе и несла с собой ужасы Великой войны. Город пустел. Повозки, велосипеды, автомобили двинулись на юг и на запад. Семьи из четырех поколений, одинокие женщины и мужчины, избежавшие призыва, присоединились к хаосу, который возник в июне 40-го года, оставляя позади лишь тех, кто не решался отправиться в путь или не мог покинуть свои хозяйства.

Мари-Луиз Анси толкала велосипед по булыжной мостовой, когда услышала о том, что немцы вошли в город. Она закрыла двери школы и принялась рассматривать платье, на котором под мышками появились характерные мокрые пятна. Принюхиваясь к себе, Мари-Луиз увидела трех немецких солдат на велосипедах. Смеясь и переговариваясь, они ехали по улице. Один из них притормозил, снял каску и склонил голову в знак приветствия. Двое других поехали дальше, улыбнувшись девушке. «Совсем еще мальчишки», — подумала Мари-Луиз.

— Bonjour, mademoiselle. Je m'appelle Carl. Et vous?[27]

Первое, что ее удивило — это зелено-серая расцветка их формы. На фотографиях в газетах она видела солдат в серой форме с надвинутыми на лицо касками. Мари-Луиз ждала грубости и жестокости, а перед ней стояли трое мальчишек — загорелых, веселых, флиртующих с девушками. Она невольно улыбнулась и тут же, опомнившись, постаралась придать своему лицу серьезное выражение.