Если вошь не остановится, она сползет на его рукав или упадет в стакан, и «коты» увидят ее… — думал я.

Я прислонился к плечу Стилитано и, как бы лаская, потянулся к его воротнику, но я не успел довести движение до конца: Стилитано повел плечом и сбросил мою руку. Вошь продолжала свои землемерные работы. Первым ее заметил «кот» с площади Пигаль, якобы связанный с международной бандой торговцев женщинами.

— На тебя забрался красавчик.

Все взгляды устремились — не упуская из вида карточное поле — к воротнику Стилитано, тот выворачивал шею, пытаясь разглядеть насекомое.

— Вечно ты их собираешь, — сказал он мне, раздавив вошь.

— Почему я?

— Кто же еще, как не ты.

Он говорил вызывающим, не терпящим возражения тоном, но его глаза смеялись. Мужчины продолжали свою игру.

Стилитано поведал мне, что Пепе арестован. Он сидит в тюрьме.

— Как ты об этом узнал?

— Из газеты.

— Что ему грозит?

— Пожизненное.

Мы не обменялись ни единым замечанием по этому поводу.

Мой дневник — не более чем литературное развлечение. Чем дальше я продвигаюсь по этому пути, упорядочивая то, что предлагает мне мое прошлое, по мере того как я упорствую в точности композиции глав, фраз, самой книги — я чувствую, как крепнет моя готовность использовать в благородных целях мои былые невзгоды. Я ощущаю от этого свою силу.

В писсуарах, куда никогда не заходил Стилитано, я узнавал педерастов по их повадкам: они исполняли танец, удивительный танец змеи, которая волнообразно колышется, раскачивается из стороны в сторону, слегка склоняясь назад. Я увел с собой того, кто был одет лучше всех.

В ту пору по Рамблас прохаживались двое «голубых» парней с маленькой ручной обезьянкой на плече. Обезьянка прыгала на человека, которого ей указывали, — это был хороший предлог для того, чтобы заговорить с клиентом. Одного из «голубых» звали Педро. Он был худым и бледным, с гибкой талией и быстрой походкой. Особенно замечательными были его глаза в длиннющих загнутых вверх ресницах.

Дурачась, он спросил, кто из них двоих обезьяна — он или зверек, сидевший у него на плече, и мы повздорили. Я ударил его по лицу; его ресницы прилипли к моим пальцам: они оказались искусственными. Так я узнал о возможных подделках.

Стилитано добывал немного денег через девиц. Чаще всего он их обворовывал: если они где-нибудь расплачивались, забирал себе сдачу либо по ночам, когда они отходили к биде, крал деньги из их сумок. Разгуливая по Баррио Чино и Параллельо, он приставал ко всем встречным женщинам, то поддразнивая их, то обращаясь к ним ласково, с неизменной иронией. Возвращаясь утром в нашу комнату, он приносил с собой охапку детских журналов с пестрыми картинками. Иногда он делал большой крюк, чтобы купить их в киоске, открытом до поздней ночи. Он читал истории, которые напоминали нынешние приключения Тарзана. Их герой был изображен с любовью. Художник с чрезвычайной тщательностью выписывал внушительную мускулатуру этого рыцаря, который почти всегда разгуливал нагишом или был одет непристойным образом. Затем Стилитано засыпал. Он старался лечь так, чтобы его тело не соприкасалось с моим. Кровать была очень узкой. Отходя ко сну, он говорил:

— Привет, малыш.

При пробуждении тоже:

— Привет, малыш.[16]

Наша комната была крошечной. Она была грязной, единственный таз — засаленным. В Баррио Чино никому и в голову не пришло бы убирать свою комнату, стирать свои вещи или белье — за исключением рубашки, да и то чаще всего один воротник. Вместо платы за комнату Стилитано раз в неделю целовал хозяйку, которая иногда величала его сеньором.

Как-то раз ему пришлось чуть ли не драться. Мы шли по calle Кармен, было уже почти темно. Тела испанцев приобретают порой струящуюся гибкость. Некоторые их позы кажутся двусмысленными. При свете дня Стилитано не обознался бы. В сумерках он повстречался с тремя мужчинами, которые говорили тихо, но жестикулировали и живо и томно одновременно. Поравнявшись с ними, Стилитано окликнул их вызывающим тоном, прибавив несколько грубых слов. Это были три крепких подвижных сутенера, и они ответили на его оскорбление. Стилитано остановился в замешательстве. Трое мужчин подошли к нему:

— Ты что, принимаешь нас за лидеров, раз позволяешь себе так разговаривать?

Стилитано уже понял свою оплошность, но решил похорохориться передо мной.

— Ну и что?

— Сам ты пидер.

Нас окружили женщины и мужчины. Драка казалась неизбежной. Один из парней подначивал Стилитано:

— Если ты не пидер, ударь меня.

Прежде чем пустить в ход кулаки или оружие, шпана долго разглагольствует, не только для того чтобы уладить конфликт, а возбуждая себя перед боем. Другие испанцы, приятели трех «котов», подзадоривали их. Стилитано почуял угрозу. Мое присутствие больше не смущало его. Он сказал:

— Бросьте, ребята, не будете же вы драться с калекой.

Он протянул им свою культю. Его жест был таким простым и сдержанным, что вместо того, чтобы внушить мне омерзение к Стилитано, это гнусное кривляние возвысило его в моих глазах. Его провожали не шиканьем, а шепотом, которым порядочные люди выражают свое смущение при столкновении с чужой бедой. Стилитано медленно отступал под защитой своего обрубка, который он выставил перед собой. Эта отсутствовавшая рука была настолько же реальной и действенной, как символ королевской власти, как рука правосудия.

Процессия тех, кого одна из них же зовет Каролинками, направилась к месту бывшей мужской уборной. Во время волнений 1933 года бунтовщики снесли один из самых грязных, но наиболее дорогих писсуаров города. Он находился около порта и казармы, и горячая моча десятков тысяч солдат разъела железо. Когда его гибель была окончательно засвидетельствована, Каролинки — не все, а лишь избранные для торжественного шествия — в шалях, мантильях, шелковых платьях и пиджаках с подкладными плечиками отправились к нему, чтобы возложить там венок красных роз, скрепленный траурной лентой. Процессия двинулась с Параллельо, пересекла calle Сан-Паоло, спустилась по Рамблас де Лос-Флорес и дошла до памятника Колумбу. «Голубых» было, должно быть, человек тридцать; они шествовали в восемь часов утра, на восходе солнца. Я следил за ними издалека, но был с ними душой. Я знал, что мое место — там, среди них, не потому, что я был одной из них, но мне казалось, что их пронзительные голоса, крики и театральные жесты преследовали единственную цель: они стремились пробиться сквозь толпу людского презрения. Каролинкам было присуще величие. Это были Дочери Срама.