«Хорошо службу знает, — мысленно восхитился боярин Василий Иванович. — Не ко мне с делом обращается, знает, не по чину ему. К Андрейке. И куда ж подевался соглядатай? Только сейчас тут вертелся, под ногами мешался да в глаза заглядывал, точно пёс брошенный, и вдруг — пропал...»

* * *

А у Степана Кобылина была своя забота.

Жалея узника, он взял было под него хорошую келью на втором этаже братской, хоть и маленькую, но сухую и тёплую. Когда топили, понятно. А ныне приказ царский — спешно перевести бывшего митрополита в иное помещение. Его лично выбрал князь Умной-Колычев, и Кобылин не мог понять, за что так жестоко обходятся с престарелым иноком?

Это не келья была даже, а бывший ледник, многие десятилетия использовавшийся как узилище. Не так давно здесь был заточен знаменитый старец Максим Грек. Молва народная причисляла его то к святым великомученикам, то к еретикам — кто ж знать может, как на самом деле было. Однажды, по пути в Кириллову обитель после тяжкой болезни Иван Васильевич пожелал встретиться с знаменитым иноком. Маленький, худой, с непокорной копной пегих волос, Максим Грек говорил царю с певучим южным акцентом, от которого так и не избавился за долгие годы проживания на Руси, о милосердии к вдовам и сиротам, оставшимся после казанского похода, о том, что слово молитвы и добрые дела заметны Богу везде. И не надо многонедельных паломничеств, во время коих царская свита разоряет оказавшиеся на пути сёла и городки, оставляя несчастных крестьян без крупицы припасов, в ожидании неминуемого голода. Старец грозил, что царь, если не повернёт обратно, в столицу, лишится самого дорогого — народившегося недавно наследника, Дмитрия. Царь не послушал, и младенец умер.

Как знать, провидел ли святой человек будущее или проклял ослушника?

Филипп с кривой усмешкой, скрытой под заиндевевшими усами, смотрел на суетившихся тюремщиков. Он стоял перед дверью в новую келью, всё в той же старой шубе на потёртую рясу, с иконой под мышкой — единственным своим имуществом, с которым не расставался. Образ Успения Богоматери он сохранил ещё с тех времён, когда был настоятелем Соловецкой обители. То были счастливые дни...

— Протопить надо, — говорил Кобылин казначею.

— Сейчас же пришлю послушников, — кивал монах.

С поклоном соглядатай предложил Филиппу подойти к жёсткому ложу, куда уже бросили медвежью полость, тоже не новую, явно не один год пролежавшую в каком-нибудь монастырском возке.

— Так надо, — словно оправдываясь, проговорил Кобылин, прежде чем вышел из холодной кельи.

Так было на самом деле надо. Умной не знал, когда прибудет государь. Не знал и о том, где убийцы, посланные из Новгорода. Возможно, бой принять придётся, а за жизнь Филиппа боярин лично отвечал перед государем. Поэтому — келья, хотя и неудобная, но безопасная.

А что не объяснял своих поступков, так делать дело надо было, а не говорить!

Филипп ничего не ответил соглядатаю.

Власть надо почитать. Но не бояться. Трусость не украшает, а уродует и делает смешным кого угодно. Сын боярский, такой гордый и важный в иные дни, сейчас стал словно бы меньше ростом. Царя ещё нет, а он уже кланяется. Не государю, но страху своему.

Филипп поискал глазами, куда определить икону. Стола в келье не было. Только у нелепо торчащей посредине колонны, под вмурованным в камень светильником виднелась небольшая полочка, куда стекал воск или капли жира от свечей. Сюда и поставил Филипп любимый образ, перекрестился, повздыхал своим мыслям. И, встав на колени, начал молитву.

Молчан не успел ответить опричнику, как из распахнувшейся двери вывалился Степан Кобылий. Такой потешный в своих страхах и ожиданиях, что опричники, не сдерживаясь, загоготали в голос.

Монахи неуверенно прекратили своё пение. Стояли, переминаясь с ноги на ногу, ждали, что будет делать настоятель.

А что ему делать? Говорить, что негоже в святом месте не то что смеяться, голос повышать? Можно подумать, опричникам это не ведомо. Или промолчать... Выбирая не гордость, но спокойствие? Безопасность. Вдруг пронесётся гнев Божий и не тронут монастырь царёвы слуги?

— Ну, — протянул опричник, — рассказывай, сын боярский, как службу несёшь.

— Со строгостью, как и приказано, — выпалил Кобылин.

«А ведь боек, — оценил боярин, — за словом в карман не лезет. Просто ума недалёкого человек, не всегда слово нужное разыскать в голове может. Вот и молчит, не от страха, от скудоумия».

— Вот и говори, что значит «со строгостью»...

Но договорить вопрос опричник не успел. От ворот послышалось ликующее:

— Едет!

По волжскому льду к монастырю мчался царский поезд. Сани и возки, оставляя за собой белёсые облачка потревоженных снежинок, вытянулись в длинную линию. Вокруг обоза пастухами вились всадники-опричники — тёмные, как их дела, и царские телохранители-рынды[12] в серебристых кафтанах-терликах. На груди терликов золотыми нитями были вышиты двуглавые орлы — герб Византии, перешедший Руси в приданое при Иване Третьем вместе с его женой, принцессой Софьей Палеолог.

Замыкали процессию конные стрельцы под белым знаменем и в белых же кафтанах. Обычно они несли охрану на дорогах, ведущих в Александрову слободу, где большую часть года жил царь. Но — где царь, там и служивые, вот так стрельцов занесло под Тверь.

Монахи снова затянули пение. Игумен, явно волнуясь, подошёл ближе к воротам, прижимая к животу икону, необходимую для благословения великого гостя.

Степан Кобылин старался слиться со стенами братской. Хоть как-то отдалить время встречи с грозным государем... А может, и вовсе пронесёт, и не вспомнит о нём Иван Васильевич?

Не жди от высших милости — жди обиды: так жил сын боярский Макшеев-Кобылин. И, что обидно, часто бывал прав в своих опасениях. Эх, жизнь наша... Кем придумана, почему такая? Неужели и правда Господь на Русь прогневался?

Кроме рынд и царских саней, никто через ворота монастыря не проехал. Исполняя данный заранее приказ, стрельцы растянулись цепью вдоль стен, а опричники перекрыли ворота. Живой замок — он самый надёжный.