Если требуется доказательство религиозности Юга, то разве мало столь яркого свидетельства, как восхитительная романская скульптура, о которой мы уже говорили? Однако сама эта религиозность имела тут особые оттенки. Здесь, как и повсюду, но раньше и активнее, чем где бы то ни было, зарождается нечто вроде самобытной культуры в недрах культуры общей. Это выражается в использовании во всех классах общества мирского диалекта, который оспаривает у церковной латыни некую универсальность, но на ином уровне. Уже само рождение и распространение разговорных языков становится одним из явлений, пока еще смутно угрожающих христианству. И впрямь, обширное христианское сообщество объединено не только общностью веры, но и ученым языком клира, понятным всем образованным людям разных концов Европы. Но это сообщество существует и в разнообразии языков, в целом положивших начало будущим нациям, еще не осознавших себя таковыми. В Франции два языка: язык «ойль» и язык «ок», и это — препятствие для будущего единства, препятствие, которое следует разрушить, сначала силой, потом длительной привычкой.

Нельзя сказать, как это зачастую и с легкостью делается, будто на Юге и в самом деле существовала уникальная культура, черты которой радикально отличались от культуры прочих областей христианского мира. Если, например, романское искусство достигло на Юге особого расцвета, то южный роман существенно не отличался от романа Бургундии или Оверни, двух краев, принявших активное участие в Альбигойском крестовом походе. Если лирическая поэзия на языке «ок» развилась первой, прославившись повсюду своими достоинствами, то это не значит, что подобные достоинства были неизвестны или недооценивались привилегированными классами других частей христианского мира. Кретьен де Труа и Вольфрам фон Эшенбах [73], уже не говоря о многих других, воплощают в облике совершенного рыцаря приблизительно ту же идею, что и наши трубадуры. Поскольку в средние века нет еще наций, то не может быть и настоящего многообразия культур. В 1209 г., уже в разгар крестового похода, Север и Юг, какими бы ни были гибельные противоречия, противопоставившие их в эту эпоху друг другу, еще не являются двумя соперничающими культурами, подобно Франции и Германии в 1914 г., какие бы опасные иллюзии они ни питали в то время. В некой всеобщей культуре акценты все же расставлены иначе. Своеобразие Юга бесспорно, и оно блестяще выразится в катаризме, занявшем здесь особое место.

Южная культура — культура главным образом светская, в то время как культура Севера — еще почти полностью церковная. Городская жизнь с ее новым торговым и ремесленным бюргерством гораздо более развита на Юге, чем на феодальном и землевладельческом Севере. Если северный клир в общем намного выше южного, то население Севера Франции много ближе к варварскому состоянию. В глазах среднего южанина крестовый поход был настоящим варварским нашествием. Именно поэтому современные историки часто видели в конфликте, противопоставившем обе части Франции, столкновение между цивилизацией и варварством. На самом же деле в недрах общей культуры мир церковный и феодальный противостоял другому — миру городской среды с преобладанием светских и народных ценностей. То, что мы наблюдаем на тулузском Юге — это не столько своеобразная культура, сколько рождение народа.

Такова среда, в которой зародился катаризм.

Мы уже говорили, хотя и не слишком акцентировали это, что вся история средних веков, особенно с XI в., полна народными движениями, носившими сначала религиозный характер. Крестьяне и беднота следуют за Таншельмом, Эоном Летуальским или Генрихом Лозаннским [74] во имя чистой евангельской доктрины, которую бедные проповедуют бедным. Она не имеет ничего общего с богатством и могуществом прелатов, выставленными напоказ. Повсюду официальная церковь поддерживает сложившийся порядок — даже тогда, когда он в высшей степени несправедлив. Требование низов всегда одно и то же — посредники между Богом и человеком не нужны.

Церковная иерархия с ее ритуалами и таинствами — не что иное, как грандиозный обман с целью отобрать исключительно в свою пользу то, что должно принадлежать всем. Форма может быть более или менее радикальной, но суть всегда одна и та же. Тщетно пытается церковь самореформироваться. В ее структуре присутствует нечто, что делает ее неспособной в полной мере отвечать этим чаяниям. Она не только власть среди властей, она — сама Власть в своем наивысшем и всеобъемлющем выражении. В конце XII в. она не допустит ни перевода Писания лионскими бедняками на народный язык, что сделало бы его общедоступным, ни проповедей мирян, не имеющих на это церковных полномочий. Позднее лионцев стали именовать вальденсами по имени их основоположника Пьера Вальдо, богатого купца, кое в чем напоминающего святого Франциска Ассизского. Первейшая добродетель, которой церковь требует от верующих, — повиновение. Она пользуется и злоупотребляет знаменитым отрывком из Первого послания святого Петра, советующего повиноваться господам, даже дурным.

Однако мы видели, что если подобные движения и коснулись Юга, то зарождались они совсем не там и не там достигли наибольшего размаха, и, несомненно, оттого, что на Юге было меньше нищеты. Зато именно здесь катаризм укоренился глубже всего. Конечно, катары воспользовались всеобщими нападками на римскую церковь, которую они считали церковью дьявола или Антихриста. Но ведь подобные нападки — обычное дело в средние века, это мнение разделяют до некоторой степени даже самые ортодоксальные умы. К примеру, известны неистовые обличения Данте в начале XIV в. В памфлете против симонии он доходит до того, что пишет: «Это о вас, пастыри, писал Евангелист, провидя, как „та, что сидит на водах, блудила с царями“» (ср. Ап. 17:1-18). Но, порицая дурных прелатов, Данте чтит саму церковь, и, воскрешая в памяти инцидент в Ананьи с пощечиной его смертельному врагу Бонифацию VIII [75], он без колебаний пишет: «Я увидел в своем викарии плененного Христа».