Однако очевидно, что Буцефал является неукротимым не таким же образом, каким тот же Буцефал является лошадью. В первом случае речь идет о вторичном свойстве, которым Буцефал может не обладать, оставаясь при этом лошадью; к тому же известно, что Александру Македонскому удалось его укротить! Напротив, тот факт, что Буцефал является лошадью, а не страусом или дождевым червем, по-видимому, характеризует его глубже. Мы признаем, что в первом случае имеем дело со случайным свойством, а во втором – с необходимым свойством. Следовательно, единичная субстанция обладает такими свойствами, без которых она не являлась бы тем, чем является, а также другими свойствами, которые данная субстанция может иметь или не иметь, что никак на ней не скажется! Так мы подходим к отличению сущности субстанции (того, что делает ее такой, какая она есть) от того, что является для нее случайным, то есть того, чем она может быть или не быть, оставаясь при этом тождественной себе.

Тогда в чем заключаются отношения между субстанцией и ее сущностью? Идет ли речь о тождестве? Но это означало бы, что связка выражает тождество. Что же выражает связка, когда мы имеем дело со случайной предикацией? Как различить два значения связки?

Подобные соображения приводят к представлению о субстанции как о мешке или коробке, в которой оказались заперты свойства, являющиеся самым «сокровенным», «глубинным», «внутренним», что у нее есть; тогда как на «видимой» поверхности она носит свойства, остающиеся внешними для нее, которые можно отделить от нее, не оказав никакого влияния на ее существование. Предикация, выражающая необходимые свойства, вводит нас в глубь субстанции, в то время как предикация, выражающая случайные свойства, не позволяет, так сказать, проникнуть в суть вещей. Как понимать такого рода метафоры, означают ли они что-либо вообще? Таков вопрос, мучивший умы великих философов на протяжении многих столетий.

* * *

Наконец, затронем последний узел проблем. Если назначение любого повествовательного предложения состоит в том, чтобы приписать субстанции или, если угодно, предмету свойство – случайное или необходимое, – то каким образом мы можем объяснить себе связи, существующие между этими самым субстанциями? В качестве примера возьмем одну из важнейших связей – причинно-следственную. Говоря, что А есть причина B, я хочу указать на наличие определенной связи между А и В. В аристотелевских терминах я должен буду переформулировать эту фразу, чтобы выявить подобную связь как свойство А или В, или обоих одновременно. Это приведет к следующим формулам: А есть причина В, или В есть следствие А. Поскольку речь идет о том, что «причина В» – это свойство А, возникает вопрос: необходимое это свойство или случайное? Предположим, что речь идет о необходимом, научно установленном свойстве. Это означает, что «в» А, «внутри» А, содержится некое подобие «(причинной) силы», под действием которой А обязательно предшествует В, или, если угодно, А не было бы А, если бы А не породило В. Из этого следует, что исчерпывающее знание об одной «причине» А должно привести к знанию о том, что А обладает силой породить В, и это знание возникает раньше констатации того, что В действительно было порождено.

Как известно, именно против такого представления о причинности восстал Юм, а также вся наука после Галилея. Однако подобное осмысление причинности является прямым следствием предпочтения, отданного форме-ядру «S – P» и его онтологическому истолкованию.

Вообще невозможность отвести надлежащее место формулировкам причинных отношений значительно осложнила сосуществование философского дискурса и математизированной науки: любой «закон» вроде знаменитого закона Галилея e = γt² записан в виде уравнения и лишь выражает некоторые отношения, существующие между его параметрами – пройденным путем, временем и ускорением. Подобный закон ровным счетом ничего не сообщает о какой-либо субстанциональной реальности, а потому, разумеется, не может быть выражен в виде формы «S – P». Для многих философов это означает, что современная наука полностью отказалась от намерения постигнуть сущность вещей и мира, так сказать, «посмотреть в корень вещей» и что она ограничивается их поверхностным описанием. Отсюда вытекает досадное расхождение между философией и точными науками, которое, очевидно, во многом обусловлено тем, что многие философы, подчас бессознательно, остаются верны устаревшему логическому анализу Аристотеля и всем онтологическим следствиям этого анализа.

* * *

Итак, мы вкратце изложили три примера метафизических проблем, с которыми сталкивались начиная со времен Античности большинство великих философов, разделявших принципы аристотелевского логического анализа. Оставим в стороне вопрос о том, почему Аристотель остановился на форме-ядре «S – P»: вследствие онтологии, связанной с субстанцией, или же, наоборот, эта онтология является не более чем проекцией анализа предложений на бытие. Достаточно лишь отметить наличие тесной связи между двумя областями – логическим анализом высказывания, претендующим на истинность, и онтологии, – чтобы понять, что изменение логического анализа непременно выявит ложность определенного числа проблем и связанных с ними метафизических построений, наподобие тех, о которых упоминалось выше.

В чем же состояли привнесенные Фреге и Расселом изменения? Для понимания их значения необходимо вкратце объяснить смысл слов, написанных Фреге в его первой работе, опубликованной в 1879 году, в которой всего на десяти страницах была изложена суть «новой» логики: «Я полагаю, в частности, что замена понятий субъект и предикат на понятия аргумент и функция соответственно выдержит испытание временем».

Доверившись мнению Плутарха, предположим – для целей дискуссии, – что следующее предложение истинно: «Демосфен является таким же хорошим оратором, как Цицерон». Согласно учению Аристотеля, это высказывание содержит субъект, то есть в данном случае – имя собственное Демосфен, и предикат, то есть – «такой же хороший оратор, как Цицерон», соединенные между собой связкой; все в целом означает, что «субстанция», обозначенная именем собственным, имеет свойство, выраженное предикатом. Однако с тем же успехом можно признать, что это предложение состоит из субъекта «Цицерон» и предиката «такой же хороший оратор, как Демосфен или даже из двух субъектов, «Демосфен» и «Цицерон», и предиката «такой же хороший оратор, как». В последнем случае мы имеем дело с предикатом, которому неведома аристотелевская логика, а именно предикатом, выражающим отношение между двумя предметами, а не свойство предмета.

Ничто в грамматической структуре этого предложения не навязывает именно такой вывод, а не другой. Для определения точного смысла предложения нам нужно учитывать контекст, в котором оно употребляется. Например, встретив его в одной из биографий Цицерона, мы решим, что оно приписывает ему свойство (свойство быть таким же хорошим оратором, как Демосфен); и наоборот, мы поймем совсем иное, если это предложение будет фигурировать в биографии Демосфена. Если же мы прочитаем подобное предложение в книге о великих ораторах Античности – в коей предпринята попытка их классификации, – то придем к выводу, что Демосфен и Цицерон были равно хорошими ораторами, и т. п.