Как видно, легко впасть в заблуждение, посчитав, что мы говорим о чем-то реальном, тогда как мы имеем дело с обычными возможностями грамматики, с помощью которых далеко не всегда люди образуют фразы, обозначающие определенную реальность. Так, многие авторы в XIX веке критиковали метафизику за то, что эта так называемая наука была не более чем тенью, отбрасываемой грамматикой. Вот, к примеру, что писал Ницше по этому вопросу:

«“Разум” в языке – о, что это за старый обманщик! Я боюсь, что мы не освободимся от Бога, потому что еще верим в грамматику…»[5]

Наиболее очевидным следствием такого рода воззрений стал, естественно, скептический релятивизм: если наш способ мыслить является всего лишь порождением способа говорить, то больше нет смысла делать вид, что мы способны высказывать истины и что наши рассуждения «сами по себе» имеют какую-либо ценность.

Витгенштейн, вероятно, готов был согласиться с тем, что «мысль есть осмысленное предложение»[6] и что грамматика вводит нас в заблуждение, но, по крайней мере, в «Трактате» он не удовлетворился подобной, исключительно негативной, позицией. Противопоставление между грамматикой и «логикой нашего языка», встреченное нами в вышеприведенной цитате из предисловия, означает, что за поверхностной грамматикой скрыта своего рода глубинная грамматика, с которой она находится в оппозиции. Следовательно, эту оппозицию можно выявить; что, в свою очередь, возможно только при условии понимания того, что собой представляет «логика нашего языка». Посему можно предположить, что, выбрав такой способ выражения, который соответствует «логике нашего языка», мы избежим риска быть обманутыми, как это бывает, когда мы полностью полагаемся лишь на поверхностную грамматику. Таким образом, мы видим, что «Трактат» отнюдь не поддерживает релятивизм, о котором упоминалось в предыдущем абзаце.

В этом состоит второй аспект позиции Витгенштейна, на который мы указывали ранее: в наших языках присутствует глубинная логика, которая хоть и скрыта поверхностной грамматикой, но поддается выявлению. Сама эта идея опять-таки не принадлежит Витгенштейну – ее авторами выступают мыслители, о которых уже заходила речь выше, теперь же, прежде чем перейти непосредственно к содержанию «Трактата», расскажем о них подробнее. Речь идет о двух великих реформаторах логики – немце Готлобе Фреге (1848–1925) и британце Бертране Расселе (1872–1970).

Вплоть до конца XIX столетия считалось, что логика в законченном виде появилась благодаря гениальному уму Аристотеля еще в IV веке до н. э. Двое вышеупомянутых ученых в своих работах опровергли это убеждение, доказав, что силлогистика Аристотеля являла собой в лучшем случае лишь небольшую часть логики.

Что это означает? И вообще – что такое логика? Самое простое и точное определение из всех возможных заключается в нескольких словах: логика – это наука о правильных с точки зрения формы умозаключениях (рассуждениях), или, если угодно, задача логики состоит в том, что показать формы правильных умозаключений (рассуждений), обосновывая по возможности их логическую правильность.

Истинность предложения можно установить двумя разными способами. Первый – наиболее простой и распространенный – состоит в том, чтобы соотнести заявляемое в предложении с реальностью. Если мне скажут: на столе рассыпана соль, лучшее, что я могу сделать для определения истинности этого предложения, – осмотреть поверхность стола, о котором идет речь. В случае, если я не могу сделать этого самостоятельно и потому доверяю словам кого-то другого, следует признать, что этот кто-то имел возможность установить, действительно ли на столе рассыпана соль.

Однако можно действовать по-другому, а именно, как говорится, предаться рассуждениям. Предположим, мне уже известно, что все живое на Земле обречено на смерть, и вдруг я узнаю, что кораллы – живые существа; не имея нужды в каких-либо дополнительных наблюдениях, я могу из этого заключить, что кораллы тоже обречены на смерть. Я могу быть уверенным в истинности последнего предложения, если знаю, что оба первых являются истинными. Основана ли эта уверенность на том, что речь идет о живых существах и кораллах? Вовсе нет, поскольку, заменив соответственно выражения «живое», «кораллы» и «обречено на смерть» выражениями «роман», «книги, написанные Бальзаком» и «вредны для нравственности девушек», я с такой же легкостью смогу сделать вывод, что книги, написанные Бальзаком, вредны для нравственности девушек.

Таким образом, необходимо отличать содержание предложений, которые входят в умозаключение, от их «формы», то есть от того, что мы получим, абстрагировавшись от таких выражений, как «кораллы», «книги, написанные Бальзаком» и т. п. В приведенном выше примере обозначим латинской буквой M живое и роман, буквой S – кораллы и книги, написанные Бальзаком, и, наконец, буквой P – обречено на смерть и вредны для нравственности девушек. Получаем следующую «форму»: нам известно, что все M есть Р (все живое обречено на смерть), мы узнаем или уже знаем, что S есть M (кораллы – живые существа), из чего мы заключаем, что S есть P (кораллы обречены на смерть). Мы будем получать правильное умозаключение всякий раз, когда будем заменять буквы M, P и S любым выражением, которое имеет определенное значение, следя за тем, чтобы буквы и выражения соответствовали друг другу.

Возможно, кто-то возразит в отношении второго умозаключения, что в действительности Бальзак писал не только романы, а потому нельзя заключить, что все книги, написанные Бальзаком, вредны для нравственности девушек. Тем не менее это возражение касается не правильности самого умозаключения, но истинности одного из двух первых предложений; поскольку правильность умозаключения зависит не от того, являются ли предложения, его составляющие, действительно истинными или ложными, но от следующего: если два первых предложения (две посылки) истинны, то и третье предложение (заключение) непременно тоже будет таковым. Иначе говоря, умозаключение является правильным, поскольку при наличии двух истинных посылок невозможно вывести ложное заключение.

Таким образом, необходимо провести второе различие между правильностью умозаключения и истинностью или ложностью посылок и вывода. Можно построить совершенно правильные умозаключения с ложными посылками; разумеется, в этом случае заключение может оказаться ложным, но это не повлияет на «верность» умозаключения. Последнее замечание имеет отношение к тому, о чем говорилось ранее: возможность выявить «форму» правильных умозаключений обусловлена тем, что нас не волнует фактическая истинность или ложность посылок; мы учитываем лишь их возможность быть истинными. Утверждается, что если посылки той или иной формы умозаключения были истинными, то заключение этой формы тоже будет таковым. Поскольку нет необходимости узнавать, действительно ли посылки являются истинными или ложными, можно абстрагироваться от конкретного содержания выражений, которые мы обозначаем буквами. Если, напротив, будет важно определить истинность или ложность посылок, нам, естественно, придется учитывать это конкретное содержание.