На каждый конверт следует сделать запись в реестре: отправитель; дата поступления в канцелярию; фамилия ответственного секретаря. Заполнив все полагающиеся строки, Альфред сложил письма в нижний ящик стола, провернул в замке ключ.

Итак, с правой стопкой покончено.

В левую стопку попадали документы иного рода: материалы судебных процессов, по которым требовалось утверждение смертного приговора. Дела убийц, фальшивомонетчиков, колдунов.

Наугад раскрыв одну из папок, Альфред перебрал лежащие внутри листки. Дело Вильгельмины Граубе, хозяйки постоялого двора с Доминиканерштрассе. Анонимное письмо, обвиняющее Вильгельмину в изготовлении ядов и колдовстве. Свидетельские показания девицы Клей и ночного сторожа Румперта. Обвинительный акт, составленный докторами из Высокой Комиссии:

«…Чтобы убивать, наносить вред людям и домашним животным, означенная Вильгельмина изготавливала порошки из внутренностей петухов, колдовских трав и мозга детей, умерших без крещения. Все указанные ингредиенты она складывала вместе и варила в черепе обезглавленного разбойника на огне из дубовых веток…»

К обвинительному заключению была подшита ведомость расходов на оплату услуг палача:

«…Устрашение путем предъявления пыточных инструментов — один гульден.

Дробление суставов большого пальца левой руки — пятьдесят крейцеров.

Подвешивание к потолку с прикреплением тяжелого груза к ногам, включая последующее вправление конечностей и мазь, необходимую для этого, — два гульдена сорок семь крейцеров.

Питание на день для палача и его помощников — полтора гульдена.

Веревки, рукавицы, крюки — шестнадцать крейцеров…»

Подобного рода бумаги приходили в канцелярию все чаще, но Альфред не мог к ним привыкнуть. Не мог отделаться от ощущения, что в папках, перевязанных алым шнуром, помещается чья-то исковерканная, вырванная с корнем жизнь. Чужая боль, чужое страдание…

Впрочем, почему чужое? Он хорошо знал Вильгельмину Граубе. Эта высокая, полная женщина была подругой его матери и часто приходила к ним в дом. Из всех кушаний она больше всего любила луковый суп, и кожа на ее ладонях была шершавой, точь-в-точь как луковая шелуха. Вильгельмина похоронила двоих мужей и несла на своих плечах все заботы по постоялому двору. «Рабочих лошадок вроде меня еще поискать», — смеясь, говорила она.

Перевернув последнюю страницу, Альфред прочел:

«Полностью признала вину по всем статьям обвинения. Снисхождения не заслуживает. Настоящим испрашиваем его сиятельство об утверждении смертного приговора».

Альфред отложил папку в сторону. Его руки тряслись.

Ворота Святого Георга, за полчаса до полудня. Именно это время назначил Ханс. И когда Хейер спросил его почему, объяснил: в это время много крестьян, которые везут в город овощи. Будет толчея у таможенной заставы, где проверяют грузы и платят ввозную пошлину, будет разноголосье, беспорядок и шум. И самое главное — до смены караула всего полчаса. Солдаты устали, им уже на все наплевать. Они считают минуты до тех пор, когда их вахта закончится. Воротят потные, загорелые шеи, оглядываются на башенные часы, на которых лениво отщелкивает бронзовая, размером с ружейный шомпол, минутная стрелка…

Ханс пришел накануне, поздним вечером, когда на улице уже было темно. Принес ворох заношенной старой одежды, пять минут сажей пачкал Хейеру волосы, придирчиво оглядывал со всех сторон. С удовлетворением кивнул: пойдет. Затем принялся объяснять:

— Запомни: ни с кем из них не встречайся взглядом. Глаза могут выдать. Притворись, что тебя разморило, что ты устал. Поближе наклонись к лошади, зевай, как будто вот-вот уснешь. Если остановят — говори медленно, не торопись. Забудь, что ты приличный человек. Почесывайся, пусти ветры, если приспичит. Солдатам у ворот тоже несладко стоять, по шесть часов кряду. На кой им сдался этот неопрятный субъект? Поиски Германа Хейера ведутся уже три дня, и, как я думаю, ведутся без особой охоты.

Энгер полез рукой за пазуху, вынул свернутую трубкой бумагу с печатью.

— Вот документы, Альфред все сделал. Едешь проездом из Швайнфурта в Нюрнберг. Почему и зачем — здесь все написано.

— Благослови вас Бог, — тихо проговорил Хейер.

Ханс усмехнулся:

— Подожди. Благодарить будешь, когда окажешься в Нюрнберге. Теперь последнее: сегодня собери вещи, подготовься к дороге. А завтра утром, как рассветет, переберешься в другое место. За лавкой Зебольда — знаешь, где это? — есть заброшенный дом. Он заперт, но с черного хода дверь слабая. Я открою замок и смажу маслом петли. Зайдешь туда тихо, никто не увидит и не услышит.

— Зачем? — нахмурился Хейер.

— Предосторожность, мой друг, всего лишь предосторожность. Мы с тобой сейчас на положении зайцев: крепче запутаем след — больше шансов, что выберемся.

— Хорошо. Что с лошадью?

— Сейчас объясню. За торговыми рядами есть узкий проулок. Пойдешь по нему. Увидишь трактир, а рядом с ним…

— Что за трактир?

— «Тирольский грош». Вход с высоким крыльцом, а в двух шагах — коновязь. Там и будет твоя кобылка: гнедая, под седлом синий чепрак. Не успеешь прочитать «Аве Мария», как все окажется позади.

Солнце слепило глаза, и, чтобы оглядеться, Хейеру пришлось приставить ко лбу ладонь. Полукруглые башни ворот. Горящая куча мусора у подножия вала. Несколько стражников с алебардами. Все как будто спокойно. Но он не мог отделаться от ощущения близкой беды, опасности, притаившейся где-то рядом.

Минувшей ночью ему приснился странный, недобрый сон. Снилось, что он идет по широкому белому полю. Сумерки, воет метель, и ноги увязают в снегу, и каждый новый шаг дается труднее, чем предыдущий. Где-то вдалеке тают очертания неизвестного замка, и темные силуэты деревьев венчают склон высокой горы. Он шел через поле, заранее зная, что никогда не сумеет его пересечь, что мгла и метель не позволят добраться до цели. Холодные, снежные сумерки как будто пожирали его, втягивали в себя, как в воронку. Но он все равно шел. Шел, проваливаясь по пояс в сугробы, не слыша ничего, кроме воя ветра и собственного прерывистого дыхания. Шел до тех пор, пока ноги не отнялись и он не рухнул в сырую, податливую белую мглу, которая облепила его лицо, обняла за шею, навсегда приняла в себя…

Минутная стрелка, щелкнув, остановилась посреди циферблата.

Пора.

Вялой, ослабевшей от страха ладонью Герман тронул лошадиную шею и поехал вперед.

Господи, сохрани душу мою, да не постыжусь, что на тебя уповаю…