На перроне Паскаль выпустил меня из своих неуклюжих объятий, и наша дружба была окончена. Он шутливо толкнул меня и закинул свою большую сумку в вагон. Я крикнул ему, чтобы через неделю он не забыл снять швы. Паскаль исчез на несколько секунд в коридоре, прежде чем снова появиться в окне купе. Я видел, как он пытается приподнять окно, но оно не поддавалось, он беззвучно шевелил губами, однако я ничего так и не разобрал.

Я шагал от вокзала по улице Королевы, думая об Анне и о том, что отъезд Паскаля — всего лишь уловка, чтобы избавиться от меня, а на самом деле он мчится к ней.

Еще долгое время я видел Анну повсюду. Иногда Паскаля тоже, но чаще ее одну. Ее волосы полыхали огнем в солнечных лучах на пирсе, она сидела на закате в уличном кафе или бледным пятном лежала посреди блестящих от крема загорающих на пляже. Я ловил каждое ее движение, мог заметить ее силуэт даже под прозрачной волной, в опасной близости от моей доски. Волосы Анны в воде потемнели и потеряли свой цвет, став матово-пепельными.

* * *

— Что ты видишь сейчас?

Бледное лицо Анны рядом с моим. Холодным бесцветным утром вокруг нас гудят машины. Она смотрит в мои глаза, будто пытаясь увидеть то, что вижу я. Голубое шерстяное пальто красиво оттеняет ее серо-лиловые глаза. Около зрачка в ее правом глазу есть темное пятно, похожее на каплю. Секундой позже она опускает взгляд и отворачивается.

— Что ты видишь сейчас?

Ее вопрос, вернее, тон, которым она задает его уже много лет, что мы вместе, по-прежнему заставляет сжиматься мое горло, а потом и сердце. Я делаю вдох, и мне хочется плакать.

Анна идет по улице и, не оборачиваясь, машет мне рукой. На сапогах разводы после вчерашнего снегопада. Она идет уверенным шагом.

— Что ты видишь сейчас?

Вопрос преследует меня в течение всего дня. На улице под окном я всегда вижу ее. Тяжелый воздух наполнен выхлопными газами и дымом, дышать тяжело. Моя клиника всего в шаге от реки, и иногда мне кажется, что это ее илистые воды пропитывают воздух сыростью, но не уверен в этом. В Париже всегда холодно и влажно.

Каждый день, прежде чем запереть дверь, я выглядываю в окно, пытаясь отыскать ее силуэт. Несколько подростков спешат к метро. На одном из них красная блестящая куртка со светоотражателями, смех и голоса слышны по всей улице. Но Анны нигде нет. Только пожилая дама прогуливается с собачкой. Я смотрю в противоположном направлении, дохожу до угла улицы, но и там пусто.

Мне так хотелось, чтобы она появилась немедленно и встала передо мной. Редкие визиты моей жены Анны заставляют меня все время искать ее взглядом на узкой улице. Но в душе я всегда жду, что она исчезнет.

К пяти часам вечера я закрываю окно и выключаю все лампы. Моя медсестра уходит домой в три, а я в это время заполняю журнал. Она, наверное, думает, что я скоро закончу, надену плащ, потушу свет и тоже уйду. Но вместо этого я ставлю чайник, зажигаю свет в приемной и готовлю процедурный кабинет для последних пациентов. Их я принимаю без сестры, у них нет историй болезни в архиве, только зашифрованные записи в картотеке в одном из ящиков моего письменного стола.

Ровно в половине четвертого на мониторе домофона в полумраке подъезда начинают двигаться серые тени. Иногда их бывает много, иногда всего несколько, но снаружи никогда не бывает пусто. Чаще всего это незнакомцы, но бывало, что возвращался один из моих старых пациентов и приводил знакомого. Я впускал только тех, кого мог осмотреть за полтора часа, но редко отказывал кому-нибудь.

Сначала эти послеобеденные часы предназначались для бесплатного приема студентов, но я давно уже перестал спрашивать студенческий билет. Я просто лечил тех, кто приходил ко мне. Сначала приходили в основном студенты за справками в институт, а потом… кто угодно…

Еще раз я выглянул в окно. Улица была пуста. Дама с собачкой тоже ушла домой. Смеркалось. В последних лучах заката серо-белые фасады домов выглядят театральными декорациями. Я нажимаю кнопку домофона, и монитор опять показывает пустую лестничную клетку, подъезд и кусочек безлюдного тротуара. Звук от домофона, глухой и резкий, отдается эхом в ушах.

Я хожу по комнате и гашу лампы. На письменном столе фотография Анны спрятана под стекло, чтобы никто, кроме меня, ее не видел. А на столешнице стоит в рамке фотография двух наших дочерей, еще совсем маленьких. Они сидят на скамейке в Люксембургском саду. Маленькая трясогузка приземлилась между ними, и все трое смотрят прямо в камеру.

Время от времени кто-нибудь обращается ко мне с серьезными травмами, и я начинаю сомневаться в правильности того, что не заявляю в полицию. Но я продолжаю делать все от меня зависящее — облегчаю страдания и стараюсь вылечить. Полиция, социальные службы, пожарные и охранники пусть занимаются своими делами в других районах этого города.

Я надеваю плащ, шейный платок и оглядываю комнату. Койка застелена чистой бумажной простыней, шкафы заперты, полотенца для рук свежие, раковина вычищена. Чайник вымыт, чашки составлены горкой на подносе. В приемной подметено. Все в идеальном порядке, и медсестра завтра ничего не заподозрит.

Зачем я это делаю? Почему позволяю себе отказывать богатым пациентам? Эти вопросы я часто задаю себе, собираясь домой. Как только я надеваю плащ и выключаю свет, меня одолевают назойливые сомнения, омрачая прожитый день. Конечно, мы не бедствуем, но лишних денег нет. Произведения Анны сейчас хорошо продаются на выставках, но нередко в течение долгого времени доходов не бывает вовсе.

Анна поворачивается ко мне. На плече голубого пальто свалялась шерсть. Сумка бьет ее по бедрам. Куда она направляется? Где она сейчас?

Я возвращаюсь через всю комнату к окну и прижимаюсь к стеклу, оставляя ей последний шанс. Может, она все-таки придет? Уже стемнело, дом напротив стал свинцово-серым, почти черным. Я вижу только свое отражение в стекле. Анны нигде нет. Я поднимаю трубку и звоню домой, но никто не отвечает, девочек тоже нет. На ее сотовом только монотонное сообщение, что абонент недоступен.

* * *

Когда я увидел Анну в первый раз на пляже, сразу понял, что она — моя единственная. С ней была ее подруга, она протянула мне руку и произнесла свое имя. Я услышал «Моника», но видел в тот момент только Анну. С тех пор мы не разлучались ни на день, и наши руки дрожали от желания прикоснуться друг к другу.

Когда она сбежала, ее подруга сходила с ума от беспокойства. Я тоже не находил себе места, и это сблизило нас. Но я по-прежнему не замечал и не воспринимал ее как самостоятельную личность, а видел в ней какую-то отчаянную замену Анны. Я посадил ее на заднее сиденье автомобиля вместе с собакой, которую подобрал зимой, и представлял, что это Анна. Возил ее по всем пляжам, где мы с Анной и Паскалем вели наши безумные игры.

И игра продолжалась, уже без Анны, хотя ее присутствие ощущалось всегда и затмевало Монику. Она была по-своему красива, но не как Анна, и я даже не вникал в то, что она говорила. Мы всегда разговаривали по-шведски, хотя она хорошо владела французским, но этот язык принадлежал мне и Анне. Сначала мы делили его с Розой, а потом с Анной. С другими им нельзя было пользоваться, и я это доказал в полной мере. Единственный раз в жизни чувство чистой власти опьянило меня.