Между тем она, казалось, близка была к обмороку. Должно быть, моя невинная лаборатория представлялась ей чем-то вроде камеры пыток. Риссен дал ей успокаивающее, я сделал укол, и мы трое – Риссен, Каррек и я – стали ждать.

От этой хрупкой, испуганной женщины, у которой не было профессиональной подготовки жертв-добровольцев, мы вполне могли бы ожидать такой же бурной реакции, какую проявил № 135, мой самый первый испытуемый. Но вышло совсем иначе. Ее застывшее, худое, с острыми скулами лицо медленно, очень медленно, стало проясняться, и на нем появилось выражение какой-то детской чистоты. Морщины на лбу разгладились. По губам пробежала неуверенная улыбка. Потом она резко выпрямилась на стуле, широко открыла глаза и глубоко вздохнула. Мы напряженно ждали ее первых слов, но она по-прежнему молчала. Я уже начал сомневаться, подействовал ли препарат, но тут она наконец заговорила. В голосе ее звучало одновременно облегчение и изумление.

– Ничего не нужно бояться. Наверно, он тоже это знал. Ни боли, ни смерти. Ничего. Почему я тогда этого не сказала? Я теперь понимаю, что, когда вчера вечером он говорил со мной, он уже знал это. Я никогда этого не забуду. Того, что он посмел. Я бы никогда не смогла. Но я буду всю жизнь гордиться тем, что он решился, и всю жизнь я буду ему благодарна. Теперь мне есть для чего жить – я должна когда-нибудь отплатить ему тем же.

– На что он решился? – прервал я, торопясь скорей добраться до сути дела.

– Рассказать мне. Я бы никогда не посмела.

– Что же он рассказал?

– Ах, да это неважно. Просто чепуха. У него просили какие-то схемы или чертежи и обещали за это заплатить. Он, правда, ничего еще не передал. Говорил, что только собирается, но вот этого я не понимаю. Я бы так никогда не сделала. А то, что он доверился мне… Я тоже теперь буду всем с ним делиться. Мы поймем друг друга. Мы будем все делать вместе. С ним мне нечего бояться. Он ведь не побоялся меня!

– Вы сказали «схемы или чертежи»? Но разве вам не известно, что снимать какие бы то ни было чертежи категорически запрещено, что это рассматривается как преступление против Империи?

– Да, конечно, известно, я ведь и говорю, что в этом смысле я его не понимаю, – ответила она нетерпеливо. – Но теперь мы поймем друг друга. Нам легко будет вместе. Вы представьте себе только – я его боялась. А он меня – нет. Раз он смог заговорить со мной об этом! У него нет никаких причин бояться меня. И никогда не будет. Никогда. Я понимаю, что это я…

– Итак, – снова перебил я, – он договаривался с кем-то о передаче схем. Что это были за схемы?

– Да лабораторий, – отозвалась она равнодушно. – Но я понимаю, что тут…

– А вы не знали, что это карается как преступление против Империи? И что, скрывая его действия, вы сами становитесь преступницей?

– Да, да, знала. Но ведь не это главное.

– Вам известно что-нибудь о человеке, который интересовался схемами?

– Я спрашивала, но он сам толком не знал. Этот тип подсел к нему в подземке. Он пообещал вернуться, но не сказал когда. И сказал, что заплатит, если получит эти схемы. Но раньше мы должны были…

Достаточно, – сказал я, обращаясь наполовину к Риссену, наполовину к Карреку. – Она сказала все, что должен был передать ей муж. Остальное несущественно.

– Да, это действительно интересно, – отозвался Каррек. – Чрезвычайно интересно. Неужели такое простое средство вызывает людей на откровенность? Но вы уж простите меня, я по натуре скептик. Конечно, я целиком и полностью полагаюсь на вашу честность и добросовестность, но мне бы все-таки хотелось понаблюдать еще за каким-нибудь экспериментом. Пожалуйста, поймите меня правильно. Думаю, вам не надо объяснять, как все это важно для полиции.

Разумеется, мы с величайшей радостью согласились позвать его снова. Одновременно я подсунул ему запрос на новую группу жертв-добровольцев. «Может быть, на этот раз нам повезет и испытуемых окажется больше», – подумал я, но тут же меня охватил панический страх. Ведь мысль, только что пришедшая мне в голову, была, по сути, ужасна – я невольно пожелал, чтобы в нашей Империи оказались предатели. В моей памяти всплыли вчерашние слова Риссена о том, что ни один из подданных старше сорока лет не может похвастаться чистой совестью. И внезапно во мне вспыхнула ненависть к Риссену, словно он внушил мне антиимперские мысли. И правда, если бы не эта его фраза, я бы никогда не подумал о противоречии между моим желанием и интересами Империи.

Между тем женщина вздрогнула и застонала. Риссен протянул ей стакан воды.

Внезапно она с криком вскочила и, вся изогнувшись, прижав ладони ко рту, громко зарыдала. Действие каллокаина прекратилось, она пришла в себя и осознала все, что произошло. Зрелище было не из приятных, но я почувствовал какое-то удовлетворение. Когда она только что сидела тут, по-детски беззаботная, я тоже против воли начал дышать как-то глубже и равномернее. От нее исходило спокойствие, какое бывает во сне и какого я сам не испытывал уже давно. Она стала такой, потому что поверила в другого человека, в своего мужа, а ведь он предал ее, предал с самого начала, так же, как она, сама того не ведая, сейчас предала его. И недавнее спокойствие и теперешний ее ужас – все было обманом, таким же, как мнимое преступление ее мужа. Я вспомнил о миражах – о пальмах, оазисах, родниках, которые возникают перед людьми, заблудившимися в пустыне. Бывает, что несчастные падают на землю, лижут корку солончака, думая, что пьют из ручья, и в конце концов погибают. Нечто подобное случилось и с ней. Но она сама виновата. Ее история – пример того, как губительно черпать из источника индивидуалистических настроений.

Тут мне пришло в голову, что следует сказать всю правду. Не для того, чтобы унять ее дикий страх, а для того, чтобы показать цену мужниного доверия.

– Успокойтесь, – сказал я. – Вам нечего волноваться за мужа. И слушайте меня внимательно. На самом деле он никогда не встречал этого типа. Он ни в чем не виноват. Всю эту историю он рассказал вам по нашему поручению. Это был эксперимент – эксперимент над вами.

Она смотрела на меня и, казалось, ничего не понимала.

– Вся эта история со шпионажем выдумана, – повторил я и даже улыбнулся, хотя, конечно, улыбаться тут было нечему. – Вы говорили о доверии – в действительности никакого доверия не было. Ваш муж действовал по нашему приказу.

Кажется, она снова была близка к обмороку. Но в следующую же минуту овладела собой и выпрямилась. Мне больше нечего было сказать ей, но я не мог отвести от нее глаз. Невысокая и хрупкая, она неподвижно стояла посреди комнаты, вся напрягшись и словно окаменев, – какой контраст с недавней счастливой уверенностью! Сейчас она вызывала во мне только сострадание. Я знаю, это было постыдной слабостью, но я больше не мог. Я забыл о начальнике полиции, о Риссене. Меня всего захлестнуло какое-то непонятное чувство, мне хотелось сказать ей, что и я испытывал нечто подобное, что и мне бывало тяжело… К счастью, голос Каррека вывел меня из забытья.

– Я считаю, что эту женщину следует оставить под стражей, – сказал он. – Хотя сама история со шпионажем фикция, ее участие вполне реально. Правда, есть тут одна загвоздка – мы не можем так сразу вынести ей приговор. Надо все это оформить по закону.