И так пасмурно было у Жаргалмы на душе, а теперь мрак сгустился. «Почему не помочь новой красной власти в полезном деле? Неужели этому Доржи и правда придется писать главному большевику Ленину, чтобы прислали в улус школьную доску? Стыдно писать, смешно…» - рассуждала про себя Жаргалма.

Ленин живет далеко, в Москве. Какой он? Года полтора назад она где-то видела две картинки - на одной был человек с прищуренными глазами, с большим лбом, с бородкой. А на другой картинке у мужчины все лицо заросло волосами, из-за бороды не видно ни ушей, ни рта. На голове настоящая копна волос. Который-то из этих двух - Ленин… Ленин поставил Советскую власть, женщин, говорят, во всем поравнял с мужчинами и теперь открывает школы, чтобы взрослые учились.

Дни идут, приносят Жаргалме новые догадки, новые огорчения.

Норбо запряг утром коня и куда-то уехал. Даже матери не сказал куда. Может, в дацан поехал узнать у святых лам, жить ли ему с женой, у которой пестрый язык… Вернулся поздно, злой и молчаливый, ни слова не сказал ни жене, ни матери. Поел разогретого супу и только тогда проговорил, ни к кому не обращаясь:

- В Ехэ Хутэлэ новая лавка открылась. Кое-какие товары привезли. В летнике Очирдоя лавка… Жена Очирдоя птицей летает, ногами земли не касается, рада дура, что муж красным купцом стал. Седелки, хомуты привезли, дешевых дуг целую кучу навалили. Видать, не березовые. Береза тяжелая, а эти легкие, не из наших лесов дерево. Может, ясень, кто его знает… Одним пальцем можно поднять дугу. Все кинутся в лавку покупать дуги, мой станок можно на дрова распилить. Кто их там гнет, эти дуги? Почти даром отдают. Скоро и полозья для саней по всем лавкам развезут. Руки бы у тех плотников поотсохли.

Жаргалма не хочет верить своим ушам: зачем ее муж так говорит, зачем ругает людей, которых в глаза не видал? Плохо разве, что лавку открыли, дуги привезли? Почему один Норбо может гнуть дуги?

Вечером, когда уже собрались лечь спать, Норбо снова опечалил жену и мать.

- Мне деньги нужны, - сказал Норбо. - Один русский хочет дойную корову купить, я решил продать нашу Пеструху - пока доится, пока сама траву жует… Старая стала.

- Ты что?! - воскликнула Ханда. - Как же это? Продать нашу Пеструху? Раньше она украшением стада была, а теперь плоха стала?

- Хэ, - усмехнулся Норбо. - Старую корову будем беречь, а молодых продавать, так, что ли? Пускай русский покупает старую корову. - Норбо засмеялся. - У русских глаза синие, не видят, молодая скотина или старая, хорошая или плохая.

Жаргалма сделала вид, что занята у очага. Ханда растерянно молчала. В это время за дверью послышался шорох, возня, тихий ребячий говор. И вот, приоткрыв дверь, в летник один за другим вошли трое малышей - один меньше другого, живая ходячая лесенка. Жаргалма очень им обрадовалась: какие славные ребятишки, как хорошо, что пришли. Угостить бы их чем-нибудь вкусным… Жаргалма мелко раскрошила кусок сахара, дала мальчуганам белые сладкие крошки.

Ребятишки живо съели сахар и стали разглядывать висящие на стене серебряные часы Норбо, похожие на большой блестящий пряник.

- А это что на стене? - спросил самый маленький парнишка, самый смелый из троих.

Норбо сделал страшное лицо и таинственно прошептал:

- Это, да? Это чертов домишко. Подите-ка сюда, послушайте… В этой круглой серебряной юрте живут черти. Слышите, как они грызут кости непослушных ребятишек? Слышите - «тяс-няс…» Не будете слушаться старших - и вас загрызут, только косточки затрещат.

Мальчики дружно вздохнули, им страшно. Потоптались еще немного и вдруг убежали.

- Нельзя детей пугать, - строго сказала Ханда. - Маленькие же…

- Послушнее будут, - усмехнулся Норбо.

«Что за человек Норбо, хороший или плохой?» - думает Жаргалма, будто впервые видит его. Давно ли считала лучше всех, ловила каждое его слово. А теперь не знает, какой он. «Обидел того Доржи, который просил доску смастерить. Он же не требовал, чтобы Норбо дом для школы построил… Злится, что в лавке дуги продают. Дуги - это, конечно, мужское дело, но все же… За детскую колыбель десять фунтов муки взял. Старуха, может, последнюю муку отдала. Как я сразу не поняла, что нельзя муку брать? А зачем детей пугать? Сказал бы, что умная маленькая штуковина даже в пасмурный день показывает, где солнце стоит, темной ночью скажет, скоро ли утро придет. А то - черти живут, кости грызут… Нельзя же так…»

С каждым днем Жаргалме все труднее в этой юрте, будто кто-то загнал ее в темный, пыльный сундук, закрыл и сел на крышку. Душно, нечем дышать. Надо уехать, бежать, бежать… Сегодня или завтра, больше не останется сил. Как она не понимала этого раньше? Не видела, не замечала… Однако все девяносто дней она была темная, глупая, бесчувственная, а теперь поумнела, научилась все видеть, все слышать. Нет, это тоже не то, совсем неверно, пожалуй. Непонятно, что с ней произошло в последнее время, почему глаза стали широко смотреть, уши стали все слышать…

Жаргалма уже твердо знала, что уедет от мужа. И все же в душе у нее неразбериха и беспокойство: жалко бросить добрую Ханду-мать, да и Норбо тоже. Может, это и не жалость, а просто она привыкла к ним? Они втроем думали всю жизнь так прожить… А она оседлает своего Саврасого и уедет. Им без нее скучно будет, наверное, юрта словно опустеет. Тосковать, жалеть станут. А может быть, Норбо обрадуется, что она убралась из улуса, не успеет она доехать до родительского дома, как он привезет молодую, красивую девушку, которая к нему стремится, которая пустила про Жаргалму на все четыре ветра злую напраслину. Ну, что ж. Пусть будет так. Лишь бы здесь больше не оставаться, лишь бы уехать. Пусть дома будет в сто раз хуже, чем здесь, она все равно уедет.

Утром Жаргалма сказала мужу и свекрови, что хочет съездить к своим родителям погостить.

- Я, пожалуй, одна верхом съезжу, - проговорила она дрогнувшим голосом, боясь, что муж и свекровь не отпустят ее. Торопливо прибавила: - Я сон плохой видела, не заболел ли кто из наших…

Но Жаргалма зря боялась: ни Ханда-мать, ни муж не сказали ни слова. Свекровь, может быть, не нашлась сразу, что возразить, а почему смолчал Норбо? Ему нельзя было