Лукич видя, что его внимательно слушают все присутствующие, удовлетворённо заулыбался. В кабинете вновь воцарилась неловкая пауза, даже пожилая посетительница, пришедшая по какому-то важному для себя делу, боялась нарушить тишину. Все, включая вышибалу, ждали, как поступит начальник – после столь увлекательного рассказа стало уже как-то неудобно отказывать старику, хотя и оснований для удовлетворения его просьбы тоже не было. Начальник с минуту помедлил, морща лоб, потом, вздохнув, с некоторым усилием принял решение:

– Вот что, Николай Лукич, давайте так поступим. Пусть этот уголь, будет для вас бесплатный. Мы тут вас как сына репрессированного оформим. Думаю, когда нас проверять приедут по этому поводу прикапываться не станут, что этой категории льготников нет в перечне. Только у меня к вам просьба, там у себя в посёлке, – начальник понизил голос, явно для того чтобы его не поняла посетительница, – никому об этом не говорите. А то ведь, знаете, если слух пойдёт, по вашим стопам тут человек сто как минимум придёт, и я тогда не знаю. Хорошо? Я вас очень прошу, Николай Лукич.

Лукич заверил начальника, что будет молчать как партизан на допросе, поблагодарил и в приподнятом настроении отправился восвояси. До электрички было ещё время, и он на рынке, в своё удовольствие поцапался с кавказцем, торговавшем овощами и ранней зеленью. На возмущённую реплику Лукича: "Почему дерёте так дорого, и зачем вообще сюда приехали?!", продавец, азербайджанец лет сорока огрызнулся, что если такие как он здесь торговать не будут, вся Россия с голоду подохнет. Лукич, в свою очередь, на весь рынок заорал в отместку:

– Да Россия даже тогда не подохла, когда в Кремль ваш Сталин пролез и наших отцов раскулачивал, а ваш сука Берия их арестовывал и в лагерях гноил, а потом красивых русских девчонок отлавливал и сильничал! Так что если вас сейчас со всех русских рынков турнуть, народ русский не сгинет, а вот ваши бабы с детьми точно с голоду передохнут!

Торговец страшно обиделся, тоже стал кричать, что он не грузин и ничего общего со Сталиным и Берией не имеет…

Лукич, теперь ещё и довольный, что испортил настроение "черножопому", пошагал к станции. Он почти сразу забыл о базарной перепалке, ибо с ещё большим удовлетворением вспоминал о разговоре в кабинете. "Ишь, молчи… Батя мой, вона, уполномоченного не испугался, правду всем в глаза сказал, а я, что тебя щенка испугаюсь. Как же, жди, приеду всё всем обскажу, пусть тоже свои справки собирают, вона у полпосёлка поди отцы и деды раскулачены были да высланы. Всю жизнь нас простых работных людей власть мордовала, обманывала. Нет, я молчать не буду…"

рассказ

Отец Василий, приходской священник небольшого подмосковного городка, вышел из ворот храма, направляясь к остановке автобуса, чтобы ехать домой, на обед.

– Батюшка, можно к вам обратиться?

Это напоминало обращение к вышестоящему начальнику в армии. Такого отец Василий не слышал уже более десяти лет, с тех пор, когда он, капитан, покинул ряды вооружённых сил. Священник повернул голову и увидел сбоку от себя невысокую миловидную женщину, лет сорока.

– Да, конечно. У вас какое-то дело ко мне?

– Извините, я… я… – женщина задрожала в беззвучных рыданиях и стала утирать вдруг хлынувшие слёзы.

Только сейчас отец Василий обратил внимание, что на всём облике женщины лежит печать тяжкого внутреннего страдания, переживаемого несчастья. Безмерное горе постигло эту женщину и ежеминутно выматывало, мучило, не давало думать ни о чём более, не давало жить. Всё это без труда читалось в фатальной беспомощности взора, безвольно опущенных руках. Её платок и платье были одеты как будто впопыхах, без обязательного для любой уважающей себя женщины "контрольного" осмотра у зеркала.

– Что у вас случилось…? Впрочем, пойдёмте в храм, и там вы мне всё расскажите, и я чем смогу…

Отец Василий сразу проникся участием к просительнице, ни на секунду не усомнившись в том, что у неё действительно большая беда, а не какая-нибудь житейская пустяковина, и потому на улице, в спешке, об этом говорить не мог. Об обеде он как-то естественно забыл.

– Батюшка, у нас в семье большое горе… дочка… дочка умирает, – женщина, едва они остались в небольшой комнате, где отец Василий одевал облачение перед службой, вновь не сдержала рыданий.

– Успокойтесь, дочь моя…

Отец Василий очень долго не мог называть дочерями ровесниц, или женщин старше себя. С того самого дня, когда двадцатисемилетний бывший капитан поступил в семинарию, он изгонял из себя многие мирские привычки, менял в себе буквально всё, начиная от привычного "офицерского" языка и кончая внешним видом. Он перевоспитывал себя, свою жену, которая тоже не безболезненно из "офицерши" превращалась в попадью, детей… Впрочем, своих троих сыновей он не перевоспитывал, он их просто воспитывал. И вот сейчас, когда ему почти сорок лет, и он уже три года как получил приход… И всё же ровесников и старших он по-прежнему именовал дочерьми и сыновьями с определённым трудом.

– Успокойтесь… дочь моя, и расскажите всё, ничего не утаивая. Помочь я вам смогу, только если буду знать всё, всю правду.

– Да, конечно, мне нечего скрывать… Дочка моя, Лидочка… восемнадцать лет только исполнилось, – женщина уже взяла себя в руки и говорила относительно спокойно, – она умирает… рак у неё. Врачи говорят, не больше месяца ей осталось. Её надо… ну в общем… как это положено… исповедовать.

– И что, совсем никакой надежды? – участливо спросил священник.

– Говорят, что нет. Она же в онкологии лежала, вот выписали недавно, теперь дома…

– Ну что ж, раз так, вы не сомневайтесь, я вам… Давайте ваш адрес, и я хоть завтра могу к вам прийти. Когда вас устроит?

– Батюшка… – женщина помедлила и как-то странно потупилась, – мы ведь не в вашем городе живём. Не могли бы вы к нам в Н….к приехать?

Открывшееся обстоятельство и просьба поставила уже отца Василия в тупик, ведь предстояло ехать в соседний город, где имеется своя церковь, свой священник.

– Извините, а почему вы не хотите в свою церковь обратится, а то ведь мне потом будет перед вашим батюшкой неудобно.

Женщина, по всей видимости, не очень уютно себя ощущала в этой мрачной, уставленной всевозможной церковной утварью комнате. Чувствовалось, ей почему-то тяжело отвечать на этот вопрос. Помедлив, она тяжело вздохнула и промолвила:

– Мы уже обращались… но наш батюшка… Не знаю, молодой он ещё, наверное… В общем, дочка его выгнала, кричала, ругалась… нехорошо ругалась. Обидел он её. Вы уж извините, она ведь раковая, а они… сами знаете. Мы хоть и не говорим ей, но она, кажется, и сама обо всём уже догадалась.

– Погодите, погодите… Не так уж он и молод, знаю я вашего батюшку. Почему она его выгнала-то, чем он её мог обидеть? Она что атеистка?

– Да нет, что вы. Она и крещёная, всё как положено, и крестик носит. Тут другое… Понимаете, красивая она у нас очень. Он как её увидел… А мы её к его приходу причесали, напудрили… в общем, она совсем на больную-то не похожа. А до болезни она у нас в колледже училась и там второе место на конкурсе красоты заняла. Ну, вот он, значит, увидел её и спрашивает сразу: грешна ли дочь моя? Ну и ей бы надо ответить, как положено, грешна, мол, батюшка, а она… – женщина вновь не удержалась и всхлипнула… – не в чём, говорит, я не грешна. Ну а он, как, говорит, не грешна, все люди грешны, а такие как ты красавицы особенно, вот Бог и наказывает, кайся, говорит, если в геенне гореть не хочешь. Разве так можно, она же поняла, на что он намекал-то! Уже потом она мне сказала, разве это батюшка, всю меня глазами ощупал. А она, хоть и не встаёт, а так-то всё при ней осталось, а уж до болезни-то какая была. И как же так, за что? – женщина утёрла выступившие слёзы. – Есть у нас ещё одна дочка, годом старше. Так она совсем другая. Я вот невысокая, а на лицо ничего, а муж он наоборот высокий, а на лицо не очень. Так вот, старшей лицо-то отца досталось, а рост мой, а Лидочке всё лучшее, ростом в отца, а лицом и фигурой в меня. И всё при ней было, и училась хорошо, а вот надо же, ну за что нам такое наказание, за какие грехи?!