– Не понимаю, – сказал Халфин, – для чего вы это рассказываете? Как не надоест? Неприятно слушать такие подробности.

– Что вы, – любезно возразил я, – разве это неприятные подробности? Я еще не перешел к биографиям эсэсовцев из соединения «Мертвая голова», обслуживавших лагеря уничтожения. Там неприятных подробностей больше. Карл Вольф лично не душил евреев «Циклоном Б». Те, о которых я еще не рассказал, они душили лично. Или закапывали евреев в землю живыми. Скажем, охранница из Майданека по прозвищу Майданекская Кобыла – она сапогами затаптывала худых евреев. Однако умерла эта женщина на свободе.

– Довольно! – резко сказал Ройтман. Наконец-то я добился того, что он заговорил громко. Я хотел, чтобы он испытал боль, я провоцировал их. Я хотел, чтобы этот толстый синещекий господин вспомнил, что он еврей. Я добивался того, чтобы он понял, что окружен врагами. Проснись, Ройтман, – ты в опасности! Он и впрямь возбудился. – Да, было страшно! Я вам расскажу про сталинские лагеря – вы с ума сойдете от страха.

– Нет, – сказал я ему. – С ума я однажды не сошел, когда был повод. Значит, уже не сойду. И про сталинские лагеря я знаю лучше вас. Могу рассказать подробно. Хотите? Николай Кузанский уверял, что познание дается через сравнение.

– Факты можно изложить тенденциозно! – сказал историк Халфин. – И вы должны понимать, что, обращая излишне пристальное внимание на лагеря Германии, мы отвлекаемся от противника, который жив и бодрствует! Есть опасность, что преступления Гитлера закроют от нас преступления коммунизма. В конце концов, Гитлер предложил систему массового уничтожения на экспорт, а Сталин внедрял систему массового уничтожения для внутреннего применения. Вот и вся разница.

– Неправда, – сказал я. – не было системы «на эскпорт» и «для внутреннего употребления».

– Но это очевидно!

– Нацисты убивали славян и евреев из России – хотите вы сказать? Но чаще уничтожали евреев, цыган, стариков и больных – принадлежащих к населению Третьего рейха. Немцы не считали этих людей «своими» лишь в терминологии чистоты расы. Однако по принципу территориальной и государственной принадлежности большинство убитых были гражданами Третьего рейха. Говорить, будто Гитлер убивал «чужих», а Сталин «своих» – неверно. Они весь народ считали своим, и по праву: ведь Сталин и Гитлер – народные избранники.

Ройтман что-то понял, он был способен слышать, уже немало. Халфин же стоял запрокинув голову, скрестив руки на груди и мерил меня взглядом осуждения.

– Мне с вами спорить… – Халфин глухо засмеялся. – В трехтомнике я заранее ответил на эту реплику. Говоря в терминах Ханны Арендт…

А я вспоминал, как костлявая голова Ханны билась об стену гостиничного номера под напором герра Хайдеггера, любимого философа НСДАП.

– У вас, – сказал я, – имеются противоречия. Допустим, Солженицын прав в отношении того, что лагерями заправляли евреи («Они не любили эту страну», – говорит Солженицын), ergo, государственного антисемитизма не было. Либо антисемитизм не связан с тоталитаризмом, либо в Советской России не было тоталитаризма. Или Солженицын соврал – возможно, евреи не виноваты в репрессиях. Впрочем, с какой стати мне защищать евреев – это должны делать вы, Ройтман, – я кинул ему еще один волан, принимай подачу!

Я отхлебнул холодный чай с молоком, поставил кружку на подоконник. За окном негритянские подростки бежали за красным автобусом и проклинали водителя: он их не подождал.

– Демократия и тоталитаризм – не оппозиция, – сказал я. – То же самое, что противопоставить автобус и водителя. Демократия – это когда людям внушают, что все, что с ними происходит, происходит по их собственной воле. Автобус, думают они, едет потому, что пассажиры имеют билеты. Такой фантазии не было у рабов в Египте, они не считали, что сами хозяева своей судьбы. А вы, я уверен, считаете. Мало этого, вы собираетесь свергать тирана ради победы демократии.

Никогда бы не подумал, что проживу мафусаилов век и стану объяснять русским евреям, что они не правы, сравнивая тех, кто их убивал, и тех, кто их освобождал. Не мое это, в сущности, дело.

Следовало сказать им так:

«Вы согласны с Ханной Арендт, говорите, что нет разницы между нацистом и коммунистом. Какая разница, что за лозунги используют, если результат один: лагеря. Вам возражают: идеалы у нацистов и коммунистов были разные. А вы на это отвечаете: наплевать на идеалы, если практика одна. Я бы сказал вам, что и практика была очень разная, но вы мне не поверите. Примем вашу логику. Если результат уравнивает теории, приведшие к результату, тогда действительно нет разницы между нацистом и коммунистом. Но тогда нет разницы и между солдатом вермахта и членом айнзацкоманды. Убивали они оба, просто погоны были разные. Если фашист и коммунист равны, поскольку оба убивали, то солдат вермахта и солдат СС – тоже равны. Значит, убийцы остались на свободе, их даже сделали героями долга. Не было никакого суда, никто не понес наказания. И вы, евреи, сегодня доказываете мне, что ваши палачи, гуляющие на свободе, те, кто душил ваших матерей, лучше, нежели те, кто ваших палачей разбил. Странно, не находите?»

Этого я не сказал. А сказал так:

– Недавно вы спросили меня про Ханну Арендт и Мартина Хайдеггера. Да, мы встречались порой… верно. С Мартином мы часто курили на лестнице, пили шнапс в ночных барах… – слушатели завороженно смотрели на меня, с недавних пор Хайдеггер сделался кумиром прогрессивного общества. – Да, я знал его. Мы курили и болтали… постараюсь передать вам одну из его мыслей. Мартина занимала посткартезианская философия, то есть такая мысль, в которой богословие отторгнуто от собственно знания – и мудрость не заключается в познании Бога. Понимаете? Мудрость не в Боге, бытие не связано с божественной волей. Помните первую книгу Ветхого Завета? Так вот – Мартин всю жизнь писал опровержение книги Бытия. Его «Время и бытие» – это антитеза пятикнижию Моисея. Не было философа более важного для нацизма – Хайдеггер сделал для нацизма ровно то же самое, что Малевич для большевизма: написал сценарий. Суть нацизма в том, что арийское бытие есть бытие в превосходной степени. Хайдеггер доказывал, что всякая вещь имеет собственную природу бытия, реализует собственный проект: смерть умирает, любовь любит, война воюет, бытие бытийствует – так Мартин Хайдеггер любил говорить. Внутри каждой вещи есть как бы ее собственный Бог – существование предмета есть познание внутреннего автохтонного порядка. Бытие доказывает свое превосходство внутри своего вида – нет возможности анализировать бытие, глядя на него со стороны. Нацизм не подлежит суду – он имманентен себе, имеет внутреннего бога и собственную мораль. Воюют не люди – война сама воюет людьми. Было время, я тоже так думал… – И я вспомнил вечер в отеле, глаза Йорга и Елены. И еще вспомнил 1944 год, Альбрехтштрассе, тюрьму Плетцензее. – Думаю, в те годы я был совершенным демократом. Полагал, что человеческое бытие и бытие войны – равновелики. Я теперь говорю понятно?

– Не до конца понятно, – ответил мне Ройтман, – забыли важное. Рассказали про многих людей – только не про себя. Вы немец, нацист. Сколько за вами числится жертв? Сейчас живете в Лондоне, на покое. Сами вы кто в этой истории?