– Выпустили, – Сонька протиснулась мимо все еще сомневающейся Шурки, хотела доковылять до табурета – не смогла, рухнула кулем на пол.

Охая и причитая, Гренадерша подняла Соньку, сняла с нее тулуп и тряпье, усадила, кинулась растапливать печь и греть воду.

– В баньку бы тебя, Софочка Ивановна! Дух от тебя тюремный, чижолый, аж задохнуться можно… Да где ж ее взять, баньку-то с травками? На соседней улице, у поселенца Ермилова банька есть – так без полтинничка не пустит, сквалыга! Ничо, я чичас воды нагрею, дома помоемся как смогем!

– Есть деньги… Возьми в тулупе узелок, выдали вспомоществование… за тюрьму с кандалами… Попроси, пусть Ермилов твой баньку истопит – может, отойду… И тулупчик подай – зябко мне, Шурка…

Продолжая причитать, Шурка цепко схватила деньги, сунула полтора рубля за пазуху, убежала. Велела ждать – будто Сонька куда-то уйти была сейчас способная! Так и продремала до прихода Гренадерши на табурете, закутавшись в тюремный тулуп.

Шурка скоро вернулась, затормошила Соньку, снова стала одевать да в тряпье кутать. Повела в баню.

Там пришлось подождать в теплом предбаннике, пока баня прокалится – Сонька не возражала и уснула, свернувшись в калачик в немыслимом после сырой камеры тепле.

Отмыла Шурка жиличку свою, отхлестала вениками таежными – березовым, хвойным, дубовым. Два раза на снег голую выводила – и снова в парную запихивала. Пошептавшись с Ермилихой, одолжила у нее самодельные санки, на которых та воду с родника возила. Погрузила на них закутанную до бровей спящую жиличку, увезла к себе. Заставила выпить кружку кедрового настоя на самогоне и уложила спать.

Утром Сонька проснулась, словно толкнул кто. Не то чтобы совсем здоровая, с ясной головой, слегка отошедшая от тюремной стылости. Попробовала посгибать руки – боли почти не чувствовалось, если не считать левой, по-прежнему вялой и словно чужой. И трясучка-лихоманка прошла, выбила ее вчера Шурка вениками да горячей водой. Хотела подняться – Шурка заглянула в комнату, не позволила: лежи, Софочка Ивановна! Не пришла еще твоя пора, успеешь, набегаешься… Спросила позволения денег на курочку да на телятину взять. Сонька денег дала, велела узнать – что в каторге творится? Знают ли там об ее, Сонькином, освобождении, не придут ли варнаки требовать то, что не успели отобрать?

Убежала Гренадерша, дав Соньке спокойно полежать да подумать.

Судя по поведению Шурки, «слам» в тайге был цел, не нашел его никто. А что? Наверняка не нашли – иначе по посту непременно пошли бы слухи. Сто пятьдесят тыщ – это не рублевка, найденная на рынке: подобрал, да пошел себе дальше. Ежели каторга опять на приступ пойдет, на зимнее время сослаться можно. Снегу в посту по колено, а в тайге – по пояс. Так что до лета вам, господа варнаки, ждать придется!

Плохо, что и самой до лета мучиться придется: не сходишь, не проверишь, душу не успокоишь. Найти-то Сонька свой «слам» хоть нынче найдет, потому как место для него выбрала приметное, на пригорке, где и снег неглубокий. Но не проверишь: следы дорогу к денежкам укажут! Если уж идти к тайнику – так только с тем, чтобы насовсем его оттуда забрать и в более надежное место перепрятать.

Похвалила себя Сонька и за то, что несколько маленьких нычек, что для жизни или на мелкие расходы надобны, она сразу от большой кучи отделила и спрятала так, что в любой день, как потребуются, дотянуться до них можно. Две, например, прямо в посту: в музее, возле которого скелет кита выставлен. И в лазарете, пока Сонька там пребывала, очень удобную нычку нашла. Ту, что в лазарете, сразу, к примеру, посетить можно.

За размышлениями, в тишине опять задремала Сонька: так на нее тепло хорошо протопленной избы подействовало.

Разбудила ее вернувшаяся Гренадерша. Новости Шурка принесла, кроме продуктов. Одну хорошую, другую – плохую. Рассказывала между делом, возясь у плиты с обедом. Сонька, как была в старенькой, еще дотюремной ночной рубашке, туда пришлепала, шаль только накинула, да валенки старенькие Шуркины обрезанные надела.

Хорошим было то, что «головка» каторжанская разбилась, поменялась за три года. Один варнак на «сменку» ушел, другого зарезали. В общем, забыла каторга пока про Соньку – куда как хорошо! Стало быть, тише воды, ниже травы себя вести надо, деньгами не швыряться – чтобы не вспомнил никто.

– А плохая новость, Шурка?

Плохим было то, что не сегодня-завтра должен заявиться в гости «жених» – Богданов. Даже сплюнула с досады Сонька: вот про кого бы ввек не вспоминать! Тогда, три года назад, хотела она Богдановым от каторжанских варнаков прикрыться. К доктору несколько раз ходила, наплела ему семь верст до небес про любовь, да про то, чтобы в сожители к ней ненормального убийцу выпустили.

По рассказам Шурки выходило, что выгнали Богданова из тюрьмы вскоре после того, как ее посадили. Выгнали, да и про нее, про Соньку, рассказали – как она его добивалась. На любовь Богданову было наплевать – он тут же какую-то бабу в сожительницы присмотрел. Но ведь нашлась и «добрая душа» какая-то, что про Сонькино богатство ему рассказала. А Богданов, хоть и ненормальный, но денежку очень даже любил. Особенно денежку большую. Вот и передали Шурке-Гренадерше, что в кабаках – и по пьяной лавочке, и по трезвости, не раз Богданов похвалялся, что ждет не дождется бога-а тенькую бабенку с «агромадным “сламом”». И что бабенка та сама по нему сохнет, а как выйдет из тюрьмы, так он на ее денежки-то и погуляет всласть!

От такой новости не то что опечалишься – волчицей взвоешь! Ну не обидно ли! Враги все сгинули, так этот живорез ненормальный того и гляди объявится!

⁂

И ведь объявился, ирод! Тоже наверняка не обошлось без «доброй души» – шепнул Богданову кто-то, что выпустили Соньку. На второй день и примчался к Гренадерше, дверь чуть не сломал, так уж к «невесте с приданым» рвался. Шурка, по привычке, за вилы схватилась – Богданов вилы те у нее мигом вырвал, через коленку переломил, а ей только пальцем погрозил: неласково, мол, тещенька, встречаешь! Ну да мы с тобой сговоримся, полагаю – а глянул на Шурку такими глазами, что та мигом через сени на улицу вылетела.

Богданов Соньку внимательно осмотрел, головой покачал: совсем ты, бабонька, старушонкой стала! Ишь, вся в морщинах, руку на перевязке держишь. Нахмурился было, а потом разулыбался: с лица-то, мол, не воду пить! Верно, бабонька? Подмигнул: где жить-то станем? Тут, что ли? Так от кабаков далековато… Давай-ка, Сонька, домишко другой купим! К площади поближе, к базарной.

Попыталась Сонька двумя путями Богданову от ворот поворот дать – не вышло. На упрек в предательстве: не дождался меня, мол, живешь уже с кем-то – пожал плечами, похлопал себя по ширинке, заржал:

– А тут, Сонька, на всех бабов поселковых хватит! И воопче: на себя-то в зеркало глядела после тюрьмы? Кому ты такая морщинистая нужна, кроме меня? А про бабенку-сожительницу и вовсе забудь: только топну – духом из избы вылетит!

Попробовала Сонька на бедность нынешнюю поплакаться: какая новая изба, милок? Были, были денежки, да и сплыли, пока в тюрьме сидела: власть отдать ей, мол, заставила, вторую нычку лихие люди нашли, разорили.