— Не унывает Сережа, — сказал Кротов, вздохнув и делаясь еще более жалким. — Так…

— Секреты…

Она угрожающе, таким знакомым, хищным взглядом посмотрела на мужа (о, этот взгляд Сергей Павлович знал еще по ранним впечатлениям детства! Он ничего хорошего не предвещал для Кротова) и истерически двинулась к брату, крепко притиснув его лицо сначала к губам, а потом к своему могучему бюсту. У нее был большой запас неиспользованных материнских сил, потому что у нее не было детей.

К брату же она в особенности была нежна, как, вероятно, никогда не была нежна даже к мужу, и это в ней сердило и возмущало Сергея Павловича.

— Я тебя должна предупредить, — начала она, — чтобы ты не волновался…

Но он уже не слушал ее. Поднялась огромная, мучительная радость. Он привстал. На него замахали руками.

— Клава! — крикнул он, — где же она?

Людмила торжественно вышла в коридор.

— Можно, — сказала она своим грубым голосом.

На пороге показалась маленькая фигурка Клавдии в черном.

Он впивался в нее глазами и протягивал руки. Как они смели держать ее там, в коридоре?

Но она несмело оглядывалась на всех.

— Нам, может быть, лучше выйти? — пробормотал Кротов, не двигаясь с места.

Людмила свирепо посмотрела на него и тотчас же с жестоким любопытством перевела глаза на Клавдию.

Клавдия, в густой вуали, неловко и виновато подошла к постели и остановилась. Ему показалось, что ее лицо болезненно и желто, как воск.

Она несмело протянула ему руку. Он смотрел на нее, страдая, готовый разрыдаться при виде этого ее униженного, несчастного вида.

Вдруг его взгляд упал на торжествующе-снисходительный и жадный взгляд сестры.

— Уйди! — крикнул он ей с ненавистью. — Что за благородные свидетели?

Холодно посмотрев на мужа, точно этот окрик относился к нему, а не к ней, она сказала:

— Что ж, выйдем.

И с таким видом направилась к двери, как будто у нее не было оснований надеяться, что в ее отсутствие не разыграется какой-нибудь глупости.

Кротов с заранее уничтоженным видом (такой вид у него был всегда, когда они оба бывали вместе), поплелся за нею.

Когда они вышли, Клавдия, не протягивая руки, тихо сказала:

— Прости.

Он возмутился.

— Оставь, пожалуйста, этот вздор! Что это, в самом деле, такое за безобразие? Она приходит и говорит: прости.

Он беспокойно метался, лежа на спине.

— Мне не велят только привставать. Ты… пожалуйста, нагнись. И потом подними это… вуаль.

Когда она открыла лицо, он ужаснулся: настолько она была желта.

— Ты заболела? — спросил он с тревогой и раздражением. — Что они с тобой делали?

Она молча и с удивлением смотрела на него, точно видела его сейчас в первый раз в жизни.

— Ты… ты? — спросил он.

В лице его изобразилась печаль и конфузливое недоумение.

— Ты не хочешь меня обнять? Все еще сердишься?

Она судорожно его обняла и положила свою щеку к нему на щеку.

— Извини, — сказал он смущенно. — Я брился два дня назад. Здесь не народ, а черти.

Она незаметно для него улыбнулась и молча, без слез, обнимала и ласкала его, такого ей опять безумно милого, прежнего, беспутно легкомысленного.

— Ты… как же теперь? Тебя выпустили на поруки? — спрашивал он. — Но ведь ты же… ты им…

Он в страхе задохнулся.

— Ты им как сказала?

Она спрятала лицо в складках одеяла, пахнувшего лекарственными специями. Никогда еще она так не презирала себя, как сейчас. Если бы она была в силах, она бы сделала над собою, как Лида. Но она должна была жить, потому что была скверный, похотливый кусок мяса, который с тошнотворным ужасом отворачивался от небытия.

И то, что Сергей не прогнал ее от себя, как она этого ожидала, а звал, любил и ласкал, делало ее окончательно несчастной. Слабая, как провинившийся ребенок, она молчала. Ей было стыдно признаться ему, что она малодушно отклонила от себя вину и воспользовалась его благородством.

Ее жизнь казалась ей бесповоротно разбитой, а он, при всем своем великодушии, все-таки ненадежным и неправым перед нею. Разве она могла сказать ему обо всем этом? После того, что случилось?

И она прятала лицо в складках его одеяла, вытирая жесткою и противною шерстью одеяла скупые слезы.

— Нет, послушай… Ты молчишь, — настаивал он. — Ведь это же глупо! Неужели ты проговорилась?

Она отрицательно покачала головой, потом подняла лицо, и в нем он прочел, что она что-то скрывает.

— В самом начале только… две-три фразы… Ведь не могла же я все сразу переварить, осмыслить. Потом, мне было тогда все равно.

Она опустила ресницы, и щеки ее покрылись румянцем.

— А, черт! — крикнул Сергей.

— Ну, довольно, — сказала она, страдальчески нетерпеливо сдвинув брови, и тотчас же ее взгляд застыл в упрямом равнодушии.

— Клава!

Он возмущенно схватил ее за руку. Резкая боль в раненом плече заставила его застонать.

— Прости.

Закрыв глаза, он старался сдержать стоны, чтобы не оскорбить ее и не напомнить чего-нибудь видом своих страданий. Как это с его стороны бестактно!

— Ничего… Это пустяки… так немного…

Но она смотрела на него тем же непроницаемо-равнодушным взглядом, который говорил, что она не смеет выражать ему участия.

Не выпуская ее руки, он начал понемногу говорить. Ему хотелось ей сказать, что она ни в чем не виновата, а что виноват единственно он, что он, вероятно, не способен для той семейной жизни, о которой она мечтает. Он сказал:

— Ну, пожалуйста, перестань на меня дуться… Это неприятно… Ты, кажется, пришла меня навестить…

Она спохватилась и постаралась улыбнуться, но улыбка у нее вышла отдаленная, спрашивающая.

В ярости он постучал кулаком по спинке кровати.

— Пожалуйста, ты оставь это, — попросил он. — Ну, скажи, пожалуйста: разрядила револьвер? С кем этого не бывает! Я вот тебя мучил, может быть, сколько… так это — ничего… Ах, как глупо! Револьвер… Черт! Черт!

Скрежеща зубами, он стучал кулаком по железному пруту кровати.

— Но кому какое дело, в конце концов? Общество…

Он, покашливая, с перерывами и страдальчески хватаясь за бок, зло засмеялся.

— Я вот все лежу и думаю…

Сделав трубочкой губы, так что усы смешно оттопырились, он, передразнивая кого-то воображаемого, которого считал, очевидно, чрезвычайно глупым, сказал, нарочно шепелявя: